В этой маленькой комнате явилась на свет божий Текла; в это время дверь с шумом затворялась, звонок звенел и моряки дрались у ворот и пыряли друг друга ножами. Это был страшно крикливый ребенок. Она могла кричать полчаса не переставая, пока не закашляется; тогда она теряла голос и лежала, как трупик. Она, казалось, родилась с ясно выраженным протестом против двери и звонка, не могла целых пять лет привыкнуть к звонкам, а когда наконец привыкла, то слышала звонок даже тогда, когда его и не было. Когда она сидела в школе или была у отца, ей слышались звонок, щелканье задвижки и шум двери. Мать думала успокоить ее несколькими каплями водки, что успокоительно действовало лично на нее, но дочери это не помогало.
Когда Текле минуло четыре года, ее стали выпускать к воротам и на двор. Этот последний напоминал собою колодец с рядом небольших домиков с одной стороны, а с другой стороны — с большим помойным ящиком, из которого всегда сочилась вонючая черная струя. Летом вокруг ящика кружился рой мух; из окон подвалов выползали большие коричневые крысы, чтобы найти себе морковь, картофельные очистки или суконный лоскуток; иногда воробушек решался спуститься с крыши, чтобы захватить шерстинку для своего гнезда. В воротах была игровая площадка Теклы, возле сточного камня, куда выливались ведра с помоями и где по стене маршировали большие длинноногие пауки. Никто не был зол или неприветлив с ней, и всякий, проходя в ворота, находил для ребенка ласковое слово, потому что она была дочерью страшной для всех привратницы. Всех милей были с нею девочки, живущие наверху со стороны двора. Они давали ей часто марципаны и приглашали ее в свою комнату, где висели на окнах тонкие занавески и где пахло розовой водой. Мать не очень любила эти посещения, хотя все же для нее было отдыхом на время освободиться от присмотра за девочкой; к тому же она знала, что та все же в доме.
На улицу выйти она никогда не могла, потому что мать никогда не бывала свободной и никогда не выходила. Солнца она никогда не видала, хотя иногда, сидя на дворе, она закидывала голову назад, глядела по направлению края крыши и видела, что там, наверху, светло и проглядывает что-то голубое. Когда же наступала зима и в воротах замерзала вода, тогда она была на весь день заперта в узкой комнате, где бывало так темно, что еще до обеда зажигался огонь, и где постоянно пахло пригорелым молоком, жареным салом или пивом. Окно, выходившее на улицу, было заклеено бумагой, но Текла проделала себе скважинку, в которую могла выглядывать. По другую сторону улицы она видела лишь край большого темного здания с очень высокими заостренными окнами. Спросив однажды у матери, кто там живет, она узнала, что это дом Божий; из этого она вывела заключение, что Бог должен быть очень высокого роста, так как ему нужны такая высокая крыша и такие высокие окна. Единственной ее радостью было посещение отца. Это был высокий, светло-русый, бледный мужчина, одетый в необычно красивое платье. Пуговицы у него были золотые, и на них было изображение старика, которого он почему то называл святым Эриком. Шпага так важно бряцала, когда отец ставил ее в угол шкафа. Но всего больше ей нравилась каска, когда отец клал ее на стол возле кружки с пивом, и она сияла и блестела, как золото, а большой султан, возвышавшийся над каской, казался ей настоящей черной кошкой.
Большею частью родители говорили вполголоса, но иногда до Теклы доходили жесткие, резкие слова, и тогда ею овладевал страх. Но отец всегда замолкал первый и вынимал из кармана засаленный кошелек, из которого передавал матери несколько серебряных монет; после этого он вставал и уходил.
Текла видела, что обитатели дома с большим почтением кланялись ее отцу, и она привыкла к мысли, что он человек сильный и знатный; это вместе с сознанием того авторитета, которым пользовалась в доме мать, сделали то, что она считала себя не принадлежащей к людям низшего происхождения.
Она росла без братьев и сестер, без подруг, и никого у нее не было, с кем бы она могла себя сравнить и соприкасаясь с кем она могла бы отшлифовывать свою натуру. Но вот она достигла возраста, когда надо было идти в школу. Вследствие того, что отец ее принадлежал к старинной немецкой семье и что они были приписаны к немецкому приходу, ее отдали в приходскую школу для девочек. Когда ее приняли, матери пришлось отпроситься, и она повела дочь в школу. Теклу вызвали, а у матери спросили, на какой должности отец. Когда та ответила: «Унтер-офицер сторожевой команды», на лице учителя промелькнула еле заметная улыбка, а находившиеся в зале дети и родители засмеялись при этом так громко, что Текла это заметила. Выйдя на улицу, девочка спросила у матери, отчего смеялись, но мать ничего не отвечала. В школе же она скоро узнала, почему возбудила насмешки, узнала также, что принадлежит к низшему классу общества, из которого родители стремятся вытянуть ее посредством воспитания. Она, однако, скоро заметила, что у многих других детей белые лица и руки, а впоследствии она научилась у других девочек пить уксус и мыть руки теплой водой, чтобы они и у нее стали белее. Она стала апатичной, потеряла сон, стала впечатлительной, так что, в общем, она редко чувствовала себя совсем здоровой. Преувеличенная забота матери о ней тоже приучила девочку считать себя беспомощной и больной, ожидающей поддержки от других. Поэтому ее собственный характер все слабел.
Так прошло детство до конфирмации. Тут вдруг стали ей внушать, что все люди равны. Она видела, что собирались вместе дети всех классов населения, которым всем преподавались одни и те же правила, будто жизнь для всех будет одинаковая, и это скоро стало для нее сладостным убеждением. Священник, добрый, сострадательный старец, казалось, сам верил, что все дети одного Отца, и не делал никакого различия между детьми бедных и богатых.
Вечером, после окончательного экзамена, он собрал всех детей в зал, чтобы преподать им последние жизненные правила и как с несовершеннолетними проститься с ними раньше, чем они сделаются причастными Таинств и разбредутся по белу свету.
Было душно в темном, тесном зале, со стен которого выглядывали из темных рам строгие лица; топилась кафельная печь, а медная лампа бросала на бледные лица свой слабый свет. Учитель описал им взволнованным голосом серьезность жизни; он просил их ему поверить, так как он жизнь знал хорошо, и убеждал не возлагать надежду истинного блаженства на такую шаткую почву, как та, на которой воздвигается то мимолетное счастье, которое дает людям свет.
В это мгновение они все верили ему. Сын командира полка верил ему, когда он говорил, что даже самый высокопоставленный может упасть и кончить жизнь, будучи всеми отверженным; дочь богача коммерсанта верила ему, когда он говорил, что видел дочь богатых родителей, окончившую жизнь нищей. Тут, в этот последний час, в этой зале, где они отделены от света и все, как дети одного Отца, стоят перед Богом, они должны забыть, что там, в мрачном, гнусном свете, люди судят друг друга иначе, на ином, более низком основании. И пусть, когда они на следующее утро приобщатся все вместе Таинству всеобщей любви, пусть тогда они не забудут, что уже никогда не будут сидеть за одним столом; пусть знают, что, быть может, на пиршествах другого рода одни будут прислуживать другим, но что теперь они из одной и той же чаши пьют напиток всеобщего братства, как Иисус пил и ел с самыми жалкими и ничтожными людьми.
— Дети! — закончил свою речь старик, — покажите теперь перед Богом вашему старому, быть может, единственному другу, что вы на мгновение можете отбросить мирские мысли и чувства, что вы признаете себя братьями и сестрами единой великой семьи, как наш Спаситель смотрел на человечество, как Он сам спустился к самым униженным, тогда как место Его, как Учителя, было бы среди старцев в синагоге. Откройте сердца ваши без страха и сомнения, и пусть я на мгновение увижу картину, о которой в душе мечтал, — что дети людей могут здесь, на земле, быть похожими на ангелов.
Он сошел со своего места и запер на задвижку дверь, а дети в сильном возбуждении ожидали, что произойдет.
— Теперь, — продолжал учитель, — я раскрыл перед вами жизнь с ее ложью, преступлениями и несправедливостью, и теперь мы одни стоим перед Сыном человеческим, пришедшим, чтобы низвергнуть вознесенных ввысь и поднять попранное ногами. Пусть воспрянут наши сердца в тихой молитве, и когда вы почувствуете, как душа ваша очищается и возвышается, обнимите друг друга, как дети одного Отца должны все обниматься без лжи и обмана! Пусть увижу я, как ты, богатый юноша, которого за дверью ждут блеск и почести, примешь в свои объятия твоего трудящегося брата! Пусть увижу я тебя, дочь знатного вельможи, на груди, быть может, будущей твоей служанки! А ты, униженный сын бедных родителей, отогрей свое остывшее сердце на груди брата, которому ты до сих пор завидовал, излечи в объятиях брата свои раны, которые ты тщательно скрывал! Полюбите друг друга, как я вас любил! Дайте один другому братские умиротворяющие поцелуи теперь, в это именно мгновение, теперь, раньше чем отворится дверь и ворвется жизнь со всей ее распрей, завистью и злобой, потому что тогда — о Боже! почему? — разойдутся ваши сердца, и тут, юноши и девицы… поэтому теперь, именно теперь! Аминь!
