— Дети! — закончил свою речь старик, — покажите теперь перед Богом вашему старому, быть может, единственному другу, что вы на мгновение можете отбросить мирские мысли и чувства, что вы признаете себя братьями и сестрами единой великой семьи, как наш Спаситель смотрел на человечество, как Он сам спустился к самым униженным, тогда как место Его, как Учителя, было бы среди старцев в синагоге. Откройте сердца ваши без страха и сомнения, и пусть я на мгновение увижу картину, о которой в душе мечтал, — что дети людей могут здесь, на земле, быть похожими на ангелов.
Он сошел со своего места и запер на задвижку дверь, а дети в сильном возбуждении ожидали, что произойдет.
— Теперь, — продолжал учитель, — я раскрыл перед вами жизнь с ее ложью, преступлениями и несправедливостью, и теперь мы одни стоим перед Сыном человеческим, пришедшим, чтобы низвергнуть вознесенных ввысь и поднять попранное ногами. Пусть воспрянут наши сердца в тихой молитве, и когда вы почувствуете, как душа ваша очищается и возвышается, обнимите друг друга, как дети одного Отца должны все обниматься без лжи и обмана! Пусть увижу я, как ты, богатый юноша, которого за дверью ждут блеск и почести, примешь в свои объятия твоего трудящегося брата! Пусть увижу я тебя, дочь знатного вельможи, на груди, быть может, будущей твоей служанки! А ты, униженный сын бедных родителей, отогрей свое остывшее сердце на груди брата, которому ты до сих пор завидовал, излечи в объятиях брата свои раны, которые ты тщательно скрывал! Полюбите друг друга, как я вас любил! Дайте один другому братские умиротворяющие поцелуи теперь, в это именно мгновение, теперь, раньше чем отворится дверь и ворвется жизнь со всей ее распрей, завистью и злобой, потому что тогда — о Боже! почему? — разойдутся ваши сердца, и тут, юноши и девицы… поэтому теперь, именно теперь! Аминь!
Юноши и девушки, разделенные во время речи учителя на две группы и глядевшие робко друг на друга, теперь в полном экстазе, со слезами на глазах пошли друг другу навстречу и рыдая бросились в объятия. Казалось, что сразу упали все различия положения, происхождения, состояния и пола, и эти рыдающие дети, взволнованные необычными чувствами, глядели доверчиво и любовно друг на друга. Не замечались грубые лица, озябшие руки и плохие платья; стерлось с лица голодное и завистливое выражение; исчезла гордость, и не было видно презрения.
Со своего места глядел учитель на вызванное им бурное движение; взволнованный при виде сбывшейся мечты, он протянул к ним руки.
— Да будет мир над вами! — Вот единственное, что он мог высказать, а тем временем радостные слезы восторга блестели в его больших темных глазах.
Как бы разбуженные ото сна, вернулись дети на свои места. Еще временами слышались отрывистые восклицания, как это бывает всегда после того, как дети выплакались, и, опустив глаза, как бы стыдясь чего-то, они сели на скамейки и не решались взглянуть друг на друга.
В это самое мгновение кто-то дернул снаружи за ручку двери. Учитель многозначительно взглянул на дверь, хотел что-то сказать, но смог лишь улыбнуться и сошел с места, чтобы впустить сторожа, пришедшего затопить печь.
Трудно было после этого снова подняться до экзальтации, и все сразу опустились как бы на землю. Некоторые из детей начали даже смеяться.
— Да, теперь мы смеемся, — сказал учитель, — мы смеемся над нашим ребячеством, когда внешний мир врывается в двери. Мы не раз будем смеяться над нашей слабостью, нашими грезами и нашими лучшими надеждами. Но кто знает, не следовало ли нам вместо того плакать? Кто знает?
В комнате стало жарко; пар шел от холодных оконных рам, и лампа слегка коптила. Дети казались сонными, и то один, то другой зевал. Сторож шумел своей кочергой. Наступила общая усталость, и пастор вскоре закрыл собрание после краткой молитвы, последовавшей за небольшой проповедью на евангельский текст: «Аще не обратитеся и не будете как дети, не войдете в Царствие Небесное».
Когда дети затем одевались в передней, они избегали глядеть друг на друга; и опять в них ожило сильное впечатление пережитого, так что говорить об этом они не могли.
На Теклу это произвело глубокое впечатление, такое глубокое, что она, еще возвращаясь домой через кладбище, шла как в полусне. Апрельский вечер погрузился в темноту, и поднялся теплый южный ветер, раскачивающий еще голые ветви лип, меж которых виднелись звезды, сиявшие, как блестки на ветках деревьев.
Она шла тихими шагами и держала обеими руками перед лицом муфту, как будто это была красивая, только что написанная картина, которую она боялась запачкать; иногда она подымала руки кверху, как бы желая разглядеть картину, а когда она на мгновение закрывала глаза, то ей мерещился среди толпы людей темноволосый прекрасный юноша, шедший к ней навстречу с распростертыми объятиями; она обнимает его своими круглыми руками, прижимает лицо к его лицу так, что видит лишь прядь волос и пару глаз, вливающих огонь в ее глаза; ее рот вдыхает теплое дуновение из его уст. Она держит его в своих объятиях и чувствует, как дрожащие руки ее согреваются от его прикосновения; щека ее склоняется к белой сорочке голландского полотна, белой, как одежда Искупителя, по словам проповедника, а посреди груди блеснула ярко-красная капля крови, холодная и жесткая, придавила ее висок; и тогда ей стало почти до крику больно; но боль эта ей сладостна, и она крепче прижимается к жесткому камню, так что виску еще больней. Затем она слышит голос учителя: «Да будет мир над вами». Руки опускаются, она как бы пробуждается, видит красноватый блеск лампы над головой юноши, как свет Духа Святого над головой юношей в Еммаусе; видит темные лица, глядящие из висевших по стенам рам, а потом входит сторож и затворяет за собою дверь. Она останавливается у кладбищенских ворот и снова призывает видение того же лица. Ноги ее так дрожат, что ей приходится ухватиться за калитку. В это время раздается на базаре звук рожка; звонит непрерывно колокол где-то на судне; собаки лают; дети кричат, а там по узкой улице поднимается еще слабая стукотня; она усиливается, растет, приближается, и что-то катит большое, красное, как огонь; оно совсем близко от нее, и видит она четырех больших лошадей; огонь блещет из их глаз, и мимо нее проносится красная, как кровь, карета с людьми в золотых шляпах; карету со всех сторон обвивают черные змеи, а колокол на судне все звонит, рожок дудит, собаки лают, а отблеск кареты льется кругом.
— Что ты тут делаешь? — спрашивает мать, вышедшая навстречу к Текле. Увидела, что та стоит мертвенно-бледная, ухватившись обеими руками за прутья железной калитки.
— Видела ли ты? — спросила девочка.
— Конечно, я видела пожарную команду; ведь горят русские лавки. Но ты больна, Текла! Не больна ли ты?
— Да, кажется.
— Ну, иди же, ради бога, домой.
И мать повела дочь в узенькую комнатку. Текла всю ночь не могла сомкнуть глаз; она лежала в полудремоте и все вспоминала слова пастора и необычайную сцену, которой она была свидетельницей. Все люди братья и равны перед Богом — как это приятно узнать! Но почему же они так же не равны перед людьми? Почему они не равны перед людьми? Почему они не равны даже перед проповедником в церкви, где богатым предоставлены лучшие места со стульями, а бедные стоят в проходе? На это она ответа не находила. Почему перед тем, как им всем расцеловаться, мальчикам и девочкам, пастор запер наружную дверь? Разве эти братские поцелуи предосудительны, что их никто не должен был видеть? Вероятно, это было нехорошо, так как ей не хотелось об этом рассказывать матери. Несколько раз среди ночи, когда мать просыпалась от звонка, ей неудержимо хотелось все рассказать матери, громко, откровенно заявить: «Он поцеловал меня, смуглый мальчик!» Но она каждый раз удерживалась от этого, боясь, что, как только она об этом заговорит, исчезнет вся ее радость. Это, конечно, было тайной между ними и пастором, так как дверь была заперта. И она схоронила ее в своем сердце.
Время, назначенное для конфирмации, наступило в одно прекрасное солнечное апрельское утро, когда прилетели уже скворцы и начали вить гнезда под крышей церковного купола. Колокола так гулко звонили в ясном весеннем воздухе, когда Текла в белом платье с непокрытой головой шла с отцом и матерью в церковь. Отец был в полной парадной форме, в мундире и с красной щеточкой на каске; на матери было черное платье, обшитое лисьим мехом. Старая мрачная церковь показалась Текле сияющей светом, и, когда она ступила через каменный портик, у нее было впечатление, что она идет в гости к Богу, для Которого все люди братья.
Солнце отражается блеском на люстре, на позолоте церковной кафедры и алтаря, а обновленные трубы органа светятся серебром. Все одеты по-праздничному, и женщины в светлых весенних нарядах. Возле алтаря заняли места будущие причастники; мальчики в черном, девочки в белом; все бледны, возбуждены, взволнованны от мысли о близости начала для них серьезной жизни и о шаге вперед к возмужанию.
