Я никогда не читал ни одного романа, пока мне не попалась в библиотеке Керлу «Дороти Верной из Гэддонхолла». Эта книга показалась мне великолепнейшим произведением. Потом я прочел «Сожженные преграды», а затем Гомера в переводе Попа. Недурное сочетание? Когда два года назад я переехал в Миннеаполис, я, кажется, успел уже перечитать почти всю библиотеку Керлу и все же никогда не слыхал о Россетти или Джоне Сардженте, о Бальзаке или Брамсе. А потом… впрочем, я буду учиться. Как вы думаете, сумею ли я когда-нибудь избавиться от этого шитья, глаженья и штопанья?
— Я не вижу, почему художник должен тачать сапоги.
— А что, если окажется, что я вовсе не могу ни рисовать, ни выдумывать фасоны? Что, если я побываю в Нью-Йорке или в Чикаго, а потом все равно должен буду вернуться сюда и снова работать в мужском магазине?
— Пожалуйста, говорите в «галантерейном» магазине.
— Галантерейном? Хорошо! Я запомню.
Он пожал плечами и растопырил пальцы.
Кэрол умилила его скромность. Она решила как-нибудь на досуге разобраться, кто из них двоих наивнее.
— А что же такого, — продолжала она, — если вы и вернетесь? Это бывает со многими. Не каждый может быть художником. Например, я. Приходится штопать носки, а между тем нельзя же думать вечно о носках и штопке! На вашем месте я стремилась бы к самому высокому, а там было бы видно, на чем остановиться, что делать: рисовать платья, строить храмы или утюжить брюки. Что за беда, если вам придется вернуться? По крайней мере вы что-то увидите! Не робейте перед жизнью. Идите вперед! Вы молоды, холосты. Дерзайте! Не слушайте Нэта Хикса и Сэма Кларка и не становитесь «степенным молодым человеком», чтобы помогать им зашибать деньгу. Вы все еще святая невинность. Идите и резвитесь, прежде чем «добрые люди» скрутят вас по рукам и ногам!
— Но я не стремлюсь к развлечениям. Я хочу создавать что-нибудь прекрасное. Господи! А я так мало знаю! Вы понимаете меня? Меня до сих пор не понимала ни одна душа. А вы понимаете?
— Да.
— Так вот… меня смущает одно: я люблю ткани, всякие изящные вещи, маленькие картины и красивые слова. А между тем взгляните на эти поля. Огромные, свежие! Мне как-то стыдно бросить их и уехать на Восток, в Европу, делать там то, что делается уже так бесконечно давно. Думать об оттенках слов, когда тут миллионы бушелей пшеницы! Читать этого, как его, Патера, когда я помогал отцу поднимать целину!
— Расчищать поля — дело хорошее. Но не для вас… Ведь это одна из наших излюбленных американских басен, будто широкие равнины рождают широкие умы, а высокие горы — высокие стремления. Я и сама так думала, когда впервые приехала в прерию. Широта, свежесть! Нет, я не собираюсь отрицать, что у прерии есть будущее. Ее ждет величие. Но я не хочу, чтобы прерия порабощала меня, заставляла воевать во имя Главной улицы, заставляла верить, что будущее уже воплотилось в настоящем и что все мы должны сидеть на месте, поклоняться скирдам пшеницы, твердить, что это «благословенный край», и даже думать не сметь ни о чем ярком, оригинальном, что помогало бы приблизить это будущее! Во всяком случае, вам здесь не место. Сэм Кларк и Нэт Хикс — вот продукты нашей великой современности. Бегите отсюда, иначе с вами случится то же, что было со… многими другими. Езжайте на Восток, молодой человек, и созревайте вместе с революцией! Потом, может быть, вы вернетесь и скажете Сэму, и Нэту, и мне, что делать с землей, которую мы расчистили… если мы станем вас слушать, а не линчуем!
Он почтительно смотрел на нее. Ей послышалось, будто он произнес: «Я всегда мечтал познакомиться с женщиной, которая бы так говорила со мной!»
Но это был обман слуха. Эрик не сказал ничего подобного. Он только спросил:
— Почему вы несчастливы с вашим мужем?
— Я… вы…
— Ему нет дела до того, что у вас в душе!
— Эрик, вы не должны…
— Сначала вы приказываете мне восстать и быть свободным, а потом говорите, что я «не должен»!
— Но вы все-таки не должны… касаться личностей.
Он сердито уставился на нее, похожий на пушистую молодую сову. Ей почудилось, будто он пробормотал: «Черта с два!»
Она со страхом подумала о том, как опасно вмешиваться в судьбу посторонних людей, и тихо сказала:
— Не пора ли нам двинуться?
— Вы моложе меня, — задумчиво проговорил он. — Ваш голос создан для песен о реках в утренней дымке, о сумеречных озерах. Неужели кто-нибудь посмел бы обидеть вас?.. Да, нам пора идти.
Он пошел рядом с ней, избегая глядеть на нее. Хью нерешительно ухватился за его палец. Эрик серьезно посмотрел на мальчика. Потом вдруг заговорил:
— Хорошо! Я так и сделаю. Останусь здесь на год. Буду копить деньги. Буду меньше тратить на одежду.
А потом — на Восток, в художественное училище! Буду подрабатывать — портняжничать, работать у дамского портного. Посмотрим, на что я годен: рисовать костюмы, быть режиссером, иллюстрировать книги или продавать толстякам воротнички. Решено!
Он взглянул на нее без улыбки.
— Но выдержите ли вы здесь целый год?
— Имея возможность видеть вас?
— Оставьте! Я хочу сказать, не считают ли вас здесь белой вороной? Уверяю вас, что на меня смотрят именно так!
— Не знаю. Я почти не обращаю внимания. Меня иззодят за то, что я не в армии, — особенно старые вояки, старички, которые сами уже не воюют. И потом этот молодчик Богарт. Сын Нэта Хикса — тоже поганец изрядный. Но он, пожалуй, волен высказываться о подмастерье своего отца!
— Это отвратительный мальчишка!
Они были уже в городе. Прошли мимо дома тетушки Бесси. Она сама и миссис Богарт сидели у окна и так пялили глаза, что ответили на кивок Кэрол лишь машинальными жестами. Немного дальше со своего крыльца глядела миссис Уэстлейк. В замешательстве, с дрожью в голосе Кэрол произнесла:
— Я попрощаюсь с вами и зайду к миссис Уэстлейк.
Она смотрела в сторону.
Миссис Уэстлейк встретила ее ласково. Но Кэрол чувствовала, что от нее ждут объяснения. И, мысленно давая себе зарок не оправдываться, тут же начала с оправданий:
— Хью поймал этого Вальборга, когда мы гуляли по полотну. Они очень подружились. Потом я немного поговорила с ним. Я слыхала, будто он страшный чудак, но мне кажется, он очень неглуп. В нем еще много незрелого, но он постоянно читает, чуть ли не столько же, сколько доктор Уэстлейк.
— Это хорошо. Но зачем он торчит здесь? Я слыхала, будто он интересуется Миртл Кэсс.
— Не знаю. Разве? Уверена, что это не так! Он говорил, что совсем одинок. Кроме того, Миртл — еще девчонка!
— Ей как-никак-двадцать один!
— Да?.. А что, собирается доктор нынче осенью охотиться?
II
Кэрол много думала об Эрике. Кто он, в сущности, такой? Разве, несмотря на усердное чтение и высокие помыслы, он не просто провинциальный юнец, получивший воспитание на старозаветной ферме и в дрянной портняжной мастерской? У него грубые руки. А ее привлекали только руки тонкие и изящные, как у ее отца.
Нежные руки и твердая решимость. А у этого мальчика сильные, большие руки и слабая воля.
Оживить Гофер-Прери может только здоровая сила, а не эта милая слабость. Но… Не повторяю ли я Вайду? Мир всегда ставил у власти «сильных» государственных деятелей и солдат — людей с зычным голосом, а что сделали эти громыхающие болваны? Что такое «сила»?
И что за странная мысль различать люден по их специальностям! Я думаю, портные так же отличаются друг от друга, как грабители или короли…
Эрик напугал меня, когда вдруг заговорил обо мне. Конечно, он ничего не хотел сказать, но не надо позволять ему касаться личных вопросов…
Забавное нахальство!..
Нет, он не хотел быть дерзким… А руки у него крепкие. Вероятно, у скульпторов тоже большие руки… Если бы я только могла чем-нибудь помочь этому мальчику!..
Впрочем, я ненавижу людей, которые суются не в свое дело. Он должен быть независим.
III
Однако, когда неделей позже Эрик проявил независимость и, не спрашивая ее благословения, затеял соревнования по теннису, Кэрол была не особенно довольна. Выяснилось, что играть он научился в Миннеаполисе и что, после Хуаниты Хэйдок, у него лучшая в городе подача. К теннису в Гофер-Прери относились благосклонно и почти никогда не играли в него. Существовали три корта: один-у Гарри Хэйдока, другой-на берегу озера, в дачном поселке, и третий, совершенно запущенный, находился на самом краю города и был устроен давно уже окончившим свои дни обществом теннисистов.
Горожанам случалось видеть, как Эрик в светлых брюках и панаме играл на заброшенной площадке с Уиллисом Вудфордом, клерком из банка Стоубоди. И вдруг он начал обходить город, предлагая восстановить старое общество теннисистов. Имена желающих он впрсывал в маленький блокнот, купленный специально для этого у Дайера. К Кэрол он пришел настолько возбужденный своей ролью организатора, что о себе и Обри Бердсли говорил всего лишь десять минут.
