— По правде говоря, испугался я… Я же был с ней…
— А я почти засыпал на ходу… — заметил Каркамо. — Во всяком случае, как я уже говорил, вам, коллега, это опасно в силу двух причин: узнает начальник — накажет, да что накажет — чего доброго, под суд отдаст. Вспомните, конституционные гарантии отменены, а для Зевуна это означает, что де-факто существует военное положение. А если бы об этом узнали забастовщики, уж они-то воспользовались бы случаем и, ей-богу, расколошматили бы патруль, который, воспользовавшись тем, что вы развлекались с ней, тоже предпочел отдохнуть…
— Ну, капрал Ранкун заслуживает полного доверия, и…
— В нашем деле, как утверждает Зевун, нет такого подчиненного, который заслуживал бы доверия, а тем более абсолютного. И ни один начальник не должен доверять своим подчиненным.
— Да, по правде говоря, когда я внезапно очнулся, сердце чуть не выскочило из груди. Во сне я видел, я воочию видел, как много рук толкали какого-то офицера на поле, покрытое крестами. Когда я прибыл с моим отрядом и разорвал паутину рук, опутавшую офицера, как мошку, — это были руки наступавшей толпы, руки-пауки, огромные пауки…
— Кошмар…
— Да, кошмар. И офицер, которого оттесняли на поле с крестами, так походил на вас… капитан Каркамо…
— Ах, черт возьми, значит, я выходил танцевать!
— Вот именно, поэтому вы не представляете себе, как я удивился, когда вас встретил…
— Оставьте сказки… Вас беспокоит, что вы придете очень поздно! Бедняжка! Хорошо вам наслаждаться на мягком матрасе, а каково солдатам, сраженным усталостью и непогодой, спать под дождем…
Саломэ смолчал. Каркамо, как и он, был в чине капитана. Однако у него больше выслуга лет, и Каркамо имел право делать замечания. И кроме того, это была своего рода компенсация за то, что он спас ему жизнь, правда, только во сне, однако все же спас. И все-таки было неприятно, что тот застал его с женщиной, даже пригрозил ему… Эх, вечно эти истории с женщинами!..
Вошли они в комендатуру, и каждый отправился к себе. Саломэ — в свою палатку, где на постели его ждала гитара с бело-голубым бантом, кокетливая, как женщина. А Каркамо прошел в кабинет коменданта. Он зажег свет, выложил на письменный стол бумаги, собранные в доме парикмахера, и… окаменел от изумления. На одном из конвертов он прочел: Роса Гавидиа…
Быстрым движением он схватил пакет, как будто лампочка над письменным столом могла сжечь пакет, быстро проглядел листки, находившиеся в пакете. Что делать? Оставить его здесь? Сохранить у себя? Пакет уже был в его кармане… Лихорадочно он искал среди документов, нет ли еще пакетов или бумаг с тем же именем: Роса Гавидиа…
Поспешно собрал все. Бумаги прилипали к пальцам, к потным рукам. Не только зной — было еще около трех часов ночи — давал себя знать, от волнения Каркамо обливался холодным потом.
Бумаги с именем Росы Гавидиа были тщательно спрятаны, когда он вернулся на траурную церемонию и, вытянувшись перед комендантом, доложил:
— Приказ выполнен, мой майор!
— Останьтесь здесь, капитан, мы скоро пойдем.
Не теряя из виду своего начальника, Каркамо отправился на поиски — ему хотелось выпить и найти Андрея Медину. Ему так нужен был сейчас Андрей — друг детства, бунтарь, человек со странными и смелыми идеями, которому он мог бы рассказать обо всем, как мужчина мужчине. Но не нашел его, и ничего иного не оставалось, как сжечь в глотке спиртного имя Росы Гавидиа. Улетучилось оно как дым, табачный дым.
От еле сдерживаемого хохота глаза чуть не вылезали из орбит. Они смеялись больше глазами, чем губами, — впрочем, губы тоже широко растягивались под наскоро подстриженными усами, сверкающие зубы словно откусывали кусочки бурлящей радости — так праздновали они свой триумф, собравшись на Песке Старателя, или Песках Старателей, это место именовалось то в единственном, то во множественном числе, хотя какое это имело значение!
— Дай мне тебя обнять, братишка!
— Ха, ведь ты не лиана, это от объятий лианы дерево сохнет!
Объятия следовали за объятиями, рукопожатия за рукопожатиями — радость, радость победы.
Однако мало одних объятий. Конечно, надо бы и выпить. Несколько бутылок пива, потом добрый стаканчик рома, а на закуску — бутерброд с сардинами, маисовые лепешки с сыром, ломтики жареного банана, плоды хокоте, гуаябо, нанес. Праздник! Надо понять — настоящий праздник!
— А вон тот умеет играть на окарине![119]
— Дай-ка ему, дружище, пусть сыграет! Послушаем музыку, хватит болтовни!
Окарина, скрипка, гитаррилья,[120] бандурриа[121] и гитара появились в руках братьев Самуэлей.
— Ну и натворили вы, право!
— Натворили не натворили, а сотворили и растворились!
Трое Самуэлей — Самуэлон, Самуэль и Самуэлито — вступили в разговор, не расставаясь со своими инструментами.
— Удачно получилось, лучше не придумаешь, — сказал Самуэлон, — на редкость удачно! Повезло нам, непогода помогла. Вовремя ливень хлынул. Как поливало-то, чистое наводнение! Видать, старший десятник в моряки не годится…
— Может, у него геморрой…
— Что-то чесался, это точно…
— Из-под плаща даже палец боялся высунуть, — вмешался третий из Самуэлей. — Плащ как смирительная рубаха, ей-богу!.. Ни дать ни взять — китолов…
— Отныне и впредь… — произнес важным тоном Самуэлон и засмеялся, — отныне и впредь, когда на плантациях начнет бушевать ливень, Компании следует вытаскивать морячков из своих подводных лодок, в ливень здесь все становятся подводниками.
— Мы и под водой будем сражаться с Компанией. Вспомните того, седого, как он им рубанул, когда они попытались вместо нас поставить несчастных безработных…
— А тот, который все время икал… Куда девался тот мулат?
— Нет у меня к нему доверия…
— Ясно.
— Вначале он появился с каким-то долговязым гринго…
— Да ведь это президент Компании!
— Да, он появился с ним, когда еще делилось наследство Мида — неразбериха эта с миллионами, — а сейчас вернулся якобы позаботиться о матери, она очень, дескать, стара. Я считаю, что это предлог…
— Лучше расскажи нам о другой картине, пока мы не загрустили.
— Да уж картина, чем не кинофильм? Приезжают сюда всякие из великой страны Севера, а здешние разевают рот. Разевают рот перед Соединенными Штатами, совсем как рыбешки, пока их акула не проглотит. Да еще сентиментальные слюни разводят. Вроде этого сумасшедшего мулата, который оплакивает своего погребенного отца и приехал… навестить старуху…
— Хватит! Может, пропустишь глоточек?
— Чем больше пьешь, тем больше чувствуешь себя человеком. Правда ведь, Самуэлито? Ну и молчалив этот Самуэлито! Ударь-ка лучше по струнам гитары да спой…
Там идут, там идут, там идут те, кто умрут, -
без любви, без любви, без любви люди нигде не живут…
— А я знаю этого седого, который призывал новеньких не работать. Он с побережья, только с другого… Из Тенедорес или из Лос-Аматес, где-то я его встречал, не помню только точно где — в Лос-Аматес или в Тенедорес…
— Тогда он не новичок в этих делах.
— Новичок не новичок, а по-новому все оборачивается.
Шумливый вечерний ветер раскачивает листья, застывшие в молчании, откликается на далекие отзвуки — гул морского прибоя, эхо камнедробилок, мычание животных на бойне, понявших, что пришел их час, лай собак близ домов, хлопанье крыльев белогрудых пеликанов, упругий и звучный свист полета серых цапель, пронзающих воздух, насыщенный влагой.
— Если соберемся вместе, нас будет…
Голос говорившего заглушили сильные аккорды гитар, которые, как изящные кобылицы, заливистым ржаньем отозвались на удары пальцев, пришпоривших крепче-крепче, чтобы те не упирались и дали бы волю звуку, — и как жаль, что нет тут женщин, с которыми можно было бы потанцевать, состязаясь в скорости с гитаристами.
Вихрь пыли поднял парень с лицом цвета апельсинового дерева, пустившийся плясать в одиночку. Кто-то в такт ему захлопал в ладоши. У остальных — они ели и пили — руки были заняты, бедные руки грузчиков бананов, грубые, натруженные.
Как только музыканты кончили играть сон, раздались аплодисменты и крики — те, кто уже успел изрядно выпить, бросились к Самуэлям с такими бурными объятиями, что музыкантам еле удалось спасти свои инструменты.
— Если соберемся вместе, нас вполне хватит… — продолжал твердить тот же голос — у этого человека что на уме, то и на языке, — и не потому, что нас много, а потому, что нас сплотила единая воля, вот как, например, сегодня. Сеньору Лино Лусеро…
— Не говори лучше об этом богаче и предателе, об этом изменнике! Ему были оставлены миллионы, чтобы он позаботился о рабочих, чтобы создал кооперативы. Только для этого ему оставили деньги — он должен был бороться против Компании, а что он сделал? Он и его братья, что они сделали?
