Поднявшись на ноги, мужчины крепко поцеловали жен, Лаврентий обнял дочь, прижал к груди ее голову и долго держал так.
— Подь попрощайся! — тихо сказала Паша сыну.
Улыбнулся Лаврентий, сделав движение к ребенку, с недоумением смотревшему на кандалы отца. Когда загремели цепи, мальчик в испуге прижался к матери.
— Не бойся! — сказала она, — попрощайся с тятей!..
Он благословил мальчика и, взяв на руки, поцеловал.
Вошли казаки.
Из Займища Лаврентий и Елизар шли на станцию по снежной дороге между двумя казаками, ехавшими верхом на конях. Шел густой, крупный снег. Был тусклый день, поднималась метель. Ветер дул сбоку, относя в сторону хвосты и гривы лошадей, снег падал косо.
Позади послышались бубенцы мчавшейся тройки.
Казаки приосанились на своих седлах, помахивая нагайками и постегивая ими то лошадей, то арестованных.
Тройка промчалась мимо и тотчас потонула в снеговом тумане бурана.
Так прошли они с полчаса. Казаки не переставали бить их.
— А ведь эдак, если не перестанут, они до смерти могут застегать! — сказал Лаврентий товарищу. — У тебя есть деньги?
— Есть.
— У меня тоже есть немного, на тюрьму припас. Надо дать.
Не останавливаясь, они вынули деньги и дали каждому казаку по восьми рублей.
— Только вы уж не бейте нас больше, ребята! — добродушно сказал им Лаврентий.
— Мы бы не били, да велено!
— Теперь не будем! — добавил другой, — проехали!
Буран усиливался. Ветер свистел в ушах. Снег валил хлопьями. Кандалы, волочившиеся по снегу, мерно и мелодично позвякивали. Бороды арестованных, усы казаков и морды лошадей заиндевели. Тяжело шагать в кандалах в снежном поле в метель.
Судебная палата, разбирая дело о Кандалинской республике и ознакомившись с содержанием республиканских законов, не могла допустить мысли, чтобы коренные русские мужички, столетия служившие опорой самодержавия, вдруг оказались приверженцами республиканского строя.
Палата была заранее убеждена, что эти законы были навязаны им опытными революционерами.
Содержание законов легко можно было подвести под партийную политическую программу, если бы не последний пункт «о благолепии храма», никак не вязавшийся с партийной программой.
Палата долго совещалась — желая угадать, кто же, наконец, составил эти законы, и обратила внимание, что в заседании крестьянского Совета принимал участие народный учитель Владимир Буслаев — интеллигент из местных крестьян. Его-то она и привлекла к суду как автора кандалинских законов, виновника происшедших событий. Палата умышленно оставила в тени крестьянский съезд: не хотела признать крестьян республиканцами.
Вову Буслаева, давно уже томившегося в губернской тюрьме, судили при закрытых дверях. Приговор был суровый — пожизненная ссылка в Восточную Сибирь.
Остальные арестованные в числе двадцати одного подверглись административному воздействию. Девятнадцать из них весной были освобождены из тюрьмы, а Елизар Буслаев и Лаврентий Ширяев без суда и следствия получили ссылку в пределы Архангельской губернии.
О высылке их стало известным в Кандалах и Займище благодаря письму, написанному рукой Лаврентия.
Было оно отправлено перед отъездом на имя сельскохозяйственного общества и предназначалось всем односельчанам и однодеревенцам высылаемых. Переписанное в нескольких списках, оно ходило по рукам.
Но многие боялись читать и даже слушать письмо Лаврентия, чтобы не попасть за это в тюрьму.
Дело с народным восстанием считалось конченным; о нем, если и говорили, то шепотом и с оглядкой.
Открылись винные лавки, возобновились воровство и пьянство, но не от веселья, а от досады. Бывшие деревенские революционеры вернулись к повседневной жизни.
Ондревна — почти старуха уже, имевшая шесть сыновей и шесть дочерей и во имя их блага выступившая с трибуны с революционными речами, теперь занята была только заботами о многочисленной семье своей: семья была так велика, что могла основать новую маленькую деревню. Горе крестьянской жизни — безземелье — особенно тяжело отзывалось на такой многолюдной семье.
Выдающиеся организаторские способности Ондревны и ее неугомонная энергия постоянно сталкивались с невозможностью получить землю для стольких рабочих рук.
Тоска по земле владела всем крестьянством. Это было причиной успеха революционных идей в деревне. В свое время Ондревна сама ездила на пароходе в губернский город продавать деревенские продукты, была знакома с теми ребятами, которые наезжали в Займище для устройства митингов, и давно уже приспособилась к передаче нелегальной литературы в деревню; со дна большой корзины ягод или яиц иногда нескромно выглядывал краешек газеты на тонкой бумаге с надписью: «Из искры возгорится пламя!»
Грамотные знакомцы при встречах, смеясь, указывали тогда ей на этот недосмотр, советуя быть осторожнее, но Ондревна бойко отвечала:
— А почем я знаю, какую бумагу нам на обертку дают? мы, чай, неграмотны, едим пряники неписаные! — И, понизив голос, деловито добавляла: — Ведь нужно это нынче, голубчики, ох, как нужно: для вас же, для всех христиан стараемся!
От революции Ондревна желала одного — земли для многодетных.
Но вот — народное восстание не состоялось, ее близкая родня — Елизар и Лавр — отправлены в ссылку, Вукола чуть не убили, а Вову сослали на вечное поселение: вся семья разгромлена за одно только желание добыть земли для крестьян. Марья Матвеевна и Паша осиротели, и глаза их не просыхают от беспрестанных слез.
Еще горше встал тяжелый вопрос о земле.
Надежды на революцию рухнули, и Ондревна потеряла к ней всякий интерес… Охлаждение к революции стало почти общим: пошло в народе пьянство и хулиганство. Павел Листратов и Оферов по купеческой линии деньги наживают, паровую мельницу на Волге в компании держат и царя уж больше не ругают.
Амос Челяк урожай своего сада за глаза продал и в городе Томске до весны проживал, а вернувшись в Кандалы, сначала задами прошел, кое с кем из встречных поговорил, — ничего, опасности нет никакой — и поселился с женой опять в своем доме, ремонт сделал. Этот про революцию тоже молчит, но без общественных дел жить не может: начались выборы во вторую Государственную думу — принял участие в выборной кампании. «Чем бы дитя не тешилось!» — думала Ондревна. Уж если первая Дума, которую только что царь разогнал, не дала мужику земли, то чего можно ждать от второй, торгово-промышленной, еще более умеренной?
Но не из таких была Ондревна, чтобы в беде руки опустить: если не через революцию, так через что-нибудь другое, а землю добывать надо!
Обратилась за советом к Челяку. Этот какой был, такой и остался: в купцы не лезет и революцию не ругает, только думает, что опять малыми делами предстоит заниматься: «Может, через вторую Думу чего-нибудь небольшого можно добиться». Чуточку полегчало на душе у Ондревны.
— Большие-то порядки доведут до беспорядку, а что за порядок — огород без грядок? — сыпала пословицы Ондревна. — От поры до поры — все топоры, а пришла пора — нет топора! Хоть бы на выплату землю снять, али как? Стонет народ, нет никуда ходу, все есть, да не к чему рук приложить! Горе горюй, а руками воюй! Ничего не поделаешь!
Только и удалось Ондревне, что дом огоревать! И рассказала Челяку: под шумок незаметно скончался дедушка Онтон — престарелый уже был, на ладан дышал, одинокий, без присмотра, одна Ондревна и заботилась о нем сколько годов! В благодарность за ее труды и запродал Онтон ей дом свой с садом всего за восемьсот рублей. Ничего не осталось от наследства деда Матвея. Переселилась семья Ондревны в листратовские хоромы! Сколько работников, все молодежь! Кабы землей разжиться — тогда бог с ней и с революцией!
— Так не надо говорить! — строго заметил ей Челяк. — Слов нет, многие упали духом, но ведь это пройдет, дух поднимется, и народ на своем поставит, ну — только на всякое дело время требуется. Не ты одна говоришь — земли! Всему крестьянству земля нужна, а кто ее даст? Не помещики же и не царь! Значит, рано ли, поздно ли — силой брать придется!
Челяк подумал, погладил бороду.
— Вот что: старик Неулыбов приехал, надо его спросить! Я сейчас к нему еду, уже и лошадь запряг, мне тоже надо с ним повидаться! Айда — подвезу.
* * *
Ранней весной воротился в Кандалы Трофим Яковлич — древний старик — весь как лунь белый, в серебряных кудрях, на Николу-угодника похож стал, но попрежнему лютой, заботливый и хлопотливый.
Оказалось — кончилась аренда мельницы и сада его в уплату шестидесяти тысяч долга, и опять в богача превратился Неулыбов. Ожил совсем упавший духом сын его Федор, и другой походкой стала ходить жена Федора — Наталья, дебелая женщина тридцати двух лет. В старом обгорелом доме Неулыбовых появились работники, работницы, служащие мукомольного дела, конторщики и садовники.
