– Скажи, что там было? У тебя такие глаза… Господи… Почему ты молчишь? – Она глядела на него в упор и вдруг, закрыв лицо руками, прошептала: – Мне почему-то стало страшно. И я не хочу завтра в военкомат.
У Володьки кривился рот, ему было нестерпимо жалко Юльку, но он сказал:
– Я даже не пойду провожать тебя завтра.
– Не мучай меня… У нас всего один вечер. И ты пойдешь…
* * *
И Володька пошел. На другой день в одиннадцать часов он уже был у Юльки дома, о чем-то говорил с заплаканной ее матерью, чем-то успокаивал растерянного, пришибленного Юлькиного отца, который, конечно не зная, что она идет в армию добровольно, все время безнадежно приговаривал: «Довоевались… Девчонок в армию забирают. Довоевались…» Он отпросился с работы, чтобы проводить дочь, но Юлька категорически заявила: провожать ее будет только один Володька. Мать суетливо собирала вещи, которые Юля молча выкладывала обратно, говоря, что они ей не нужны, а мать через некоторое время опять собирала их в маленький Юлькин чемоданчик, памятный Володьке еще со школы.
Отец дрожащими руками достал из буфета початую четвертинку, стал разливать, и горлышко бутылки било по краям рюмок, и они дребезжали дробным печальным звоном, от которого всем было не по себе.
Володька, глядя на эту предотъездную суету, на страдальческие лица Юлькиных родителей, на муку в их глазах, почему-то вспомнил очередь к штабу полка, в которой они стояли с докладными в руках, возбужденные, гордые своими решениями, полные ощущения своей значительности, совсем не думая о том, что где-то далеко их матери молят Бога, молят судьбу, чтоб остались их сыновья на Дальнем Востоке и война прошла бы для них мимо…
Тем временем Юлькин отец, разлив водку, протягивал неверной от волнения рукой рюмки и, видимо будучи не в силах ничего говорить, приглашал жестом присесть всех перед дорогой. Они присели на разбросанные по комнате стулья, молча выпили по маленькой рюмке теплой противной водки и поднялись. Володька, взяв Юлькин чемоданчик, вышел в коридор и уже оттуда услышал, как заголосила ее мать, как выдавливал из себя какие-то прощальные слова ее отец…
Призывной пункт в Останкине они нашли сразу: около него толпились девчушки – и красивые, и не очень, высокие и маленькие, худенькие и полненькие (таких меньше), но все до невозможности молоденькие, совсем-совсем девчонки. Одеты они были во все старенькое, так как знали, что одежду эту отберут и дадут военное. В руках у всех маленькие чемоданчики или вещмешки. Все были коротко острижены, как и Юлька, и только одна высокая вальяжная блондинка не смогла расстаться со своей роскошной, в руку толщиной косой. И провожали их только матери или младшие сестры и братья.
Стоял нервный шепотливый гомон. Матери что-то говорили им напоследок, давали какие-то наказы или напутствия, а девчонки почти беззвучно шептали в ответ: "Да, мама… Хорошо, мама… Конечно, мама…"
На Володьку посматривали – он был единственный мужчина из провожающих, да еще раненый, с фронта, на который скоро попадут и они, эти глупые девчушки. И слышалось: "Видать, только приехал – и сразу на проводы попал… Вот не повезло парню… А может, брат? Да нет, не похожи вроде…"
Из одноэтажного деревянного домика, где располагался призывной пункт, вышел немолодой старший лейтенант. Володька бросил руку к шапке, тот ответил на приветствие, обвел всех усталым, сочувственным взглядом и вытащил список.
– Ну вот, девчата… Надо построиться, – начал он. – Буду выкликать фамилии, отвечайте – "я". Поняли?
Девушки стали неумело строиться. Было их человек пятнадцать.
– Абрамова Таня…
– Я!
– Большакова Зина…
– Я!
Так выкликнул он все пятнадцать фамилий. Все были на месте. Все ответили – "я", кто смело и громко, кто тихо и неуверенно, а кто и с легкой дрожью в голосе.
– А теперь, девушки, попрощайтесь со своими родными и проходите.
Юля сразу же ткнулась холодными губами в Володькино лицо и, круто повернувшись, пошла в дом. Только перед дверью приостановилась, махнула ему рукой и улыбнулась. Улыбка была вымученной и жалкой.
Тем временем за Володькиной спиной слышались материнские причитания:
– Как же ты будешь там, девонька? Господи…
– Пиши. Как можно чаще пиши. Как время выдастся, так и пиши…
– Мужикам-то не особенно верь…
– Бог ты мой, как же отцу твоему пропишу про это? Береги себя, девочка… Прошу тебя, береги…
Раздавались всхлипы, рыдания… У Володьки придавило грудь, и он начал кашлять. "Ну, какие дурешки, какие дурешки", – думал он, и было ему и жалко их всех, в том числе и Юльку, до невозможности, и зло брало за глупость их, наивность.
– Куда их, старшой? – подошел он к старшему лейтенанту. – Понимаешь, только вчера с фронта, и вот… выкинула номер моя.
– Не беспокойся, – улыбнулся тот. – В Москве пока будут. Запасной полк связи на Матросской Тишине. Знаешь, недалеко от Сокольников?
– Знаю, конечно, – обрадовался Володька.
– Сам-то надолго?
– А хрен его знает. Не был еще на комиссии. Думаю, месяц, полтора…
– Ну, а их пока обучат, пока присягу примут, пятое-десятое, и больше пройдет. Так что не теряйся, когда в увольнение прибегать будет, – подмигнул старший лейтенант.
– Будь спок, не растеряюсь, – в тон ответил Володька, а у самого ныло в душе.
Постоял он еще немного вместе с плачущими матерями, искурил папиросу, а потом медленно пошел вдоль трамвайной линии. Перед глазами все еще стояла вымученная, жалкая Юлина улыбка, не очень-то его успокоило то, что Юлька будет пока в Москве. Все равно же впереди фронт.
Выйдя на Ярославское шоссе, он стал подниматься в гору, и тут бросилась ему в глаза огромная очередь около продмага, но тянущаяся не из дверей, а со двора, и было в ней, в этой очереди, порядочно мужичков, что удивило Володьку.
– За чем очередь? – поинтересовался он.
– Водку без талонов дают.
– А сколько она стоит без талонов?
– Вы что, с неба свалились? – обернулась женщина. – Ах, простите, вы, наверное, недавно в Москве, тридцать рублей бутылка.
– Дешевка! – поразился Володька. – Я в деревнях за самогон пятьсот платил.
– Так на рынке у нас столько же берут. Мы стоим-то, думаете, чтоб выпить? Нет. Ну, мужики, те, конечно, в себя вольют, а мы, женщины, только посмотрим – и на рынок…
– Пожалуй, я встану, – решил он, тем более что до встречи с Сергеем оставалось еще два часа.
– Так вас, раненых да инвалидов, через пять человек ставят. Идите вперед, как увидите калеку какого, отсчитывайте от него пять человек и становитесь… Привыкли, наверное, на фронте к наркомовским граммам? – добавила женщина.
– Не очень-то, – ответил он и пошел вперед.
Очередь была длинная, но инвалидов стояло только трое – двое на костылях, один с рукой на черной косынке. За ним-то и стал Володька отсчитывать пять человек. Очередь не очень-то охотно, но потеснилась, пропустив его.
– Наши-то уже головы сложили, а эти отвоевались, живыми вышли, а все им льготы разные, – проворчала одна женщина в черном платке, но на нее зашикали:
– И не стыдно тебе? Кому пожалела? Им-то теперь забыться надо хоть на миг, отойти мыслями от войны этой проклятой…
– Я, бабоньки, не отвоевался, – сказал Володька, перейдя на армейский говорок. – Я на месяцок только. И обратно – добивать фрица.
– Ну вот, в отпуске человек, а ты…
Женщина в платке потупилась и замолкла, но тут вступил пожилой мужчина:
– Добивать, говоришь? Что-то не больно вы его бьете, солдатики. Пока он вас кроет.
– Ну, ну, разговорчики, – подошел инвалид с рукой на косынке, а потом обратился к Володьке: – Давно, браток, с фронта?
– Только вчера прибыл, – ответил Володька.
– Слыхала, язва? Человек, можно сказать, только из боя вышел, а ты хвост поднимаешь. На кого? – набросился он на бабу в платке. – Небось для спекуляции за водкой-то стоишь?
– Конечно, глаза наливать вроде вас не буду. Мне дитев кормить. Понял? – огрызнулась та.
– Ладно, кончаем базар. Закурить у тебя, лейтенант, не найдется? Ты извини, что я тебя на "ты", по-свойски, по-фронтовому. На каком участке лиха хватил?
– Из-подо Ржева я, – ответил Володька, давая закурить инвалиду.
– Калининский, значит… А меня под Смоленском шарахнуло, еще осенью. Я уж месяц как в Москве, а то все по госпиталям разным валялся. Нерв у меня перебитый. Видишь, как пальцы скрючило – не разогнуть. Пока на полгода освобождение дали. Но вряд ли рука разойдется. Обидно, что правая – рабочая. В общем, видать, отвоевался…
Володька с интересом слушал и инвалида, прислушивался и к разговорам в очереди. Они шли разные, кто о чем. И о том говорили, как карточки в этот месяц удалось хорошо отоварить, и о том, как в деревню ездили без пропуска менять вещички на картоху, и о том, что соседка две похоронки сразу получила – на мужа и на сына, и о том, что самое страшное позади – зима прошла, что теперь полегче в тепле-то будет… Колхозничков поругивали за сумасшедшие цены на рынках… И радовались, что налетов немецких совсем поменело и, дай Бог, больше к Москве не допустят… О многом еще говорили в очереди, но плыли эти разговоры спокойно, без особого уныния и паники, а главное, без страха. А ведь немец-то пока еще как близко от города. Но чувствовалась и вера и убежденность – то, что случилось прошлой осенью, больше не повторится.
