с полускрытым сарказмом во взгляде и в выражении голоса, – без сомнения, будет чувствовать себя совершенно безопасной в присутствии своего отца и под его покровительством.
– Разумеется, я не могу чувствовать никакого опасения подле моего батюшки, – сказала Алиса с достоинством. – Я даже не понимаю, как может леди, верная самой себе, чувствовать страх от кого-либо или в каких-либо обстоятельствах.
Бедная Алиса! Какое несчастное побуждение заставило тебя противопоставить себя таким образом – в смысле вызова на борьбу – силе, которой ты не в состоянии была постигнуть?
– В таком случае, мистрис Алиса, – сказал Мэтью Моул, подавая ей кресло довольно грациозно для ремесленника, – не угодно ли будет вам только сесть и сделать мне одолжение, хоть я и не заслуживаю этой чести, вперить свои глаза в мои?
Алиса на это согласилась. Она была очень горда. Не говоря обо всех преимуществах ее звания, прелестная девушка сознавала в себе силу, состоявшую в красоте, незапятнанной непорочности и предохранительном чувстве женственности, – силу, которая должна была сделать ее сферу непроницаемою, если только она не изменит самой себе в глубине души. Она, может быть, знала инстинктивно, что какая-то злая сила стремится вторгнуться в ее ограду, и не уклонялась от борьбы с нею. Алиса противопоставила таким образом могущество женщины могуществу мужчины – сравнение не всегда в пользу женщин.
Между тем ее отец отвернулся в сторону и, казалось, был погружен в созерцание пейзажа Клода Лоррена, на котором мглистая, проникнутая солнцем даль углублялась так далеко в старый лес, что ничего не было бы удивительного, если бы его фантазия потерялась в чарующих извилинах глубины картины. Но на самом деле картина занимала его так же мало в эту минуту, как и почерневшая стена, на которой она висела. Ум его был наполнен множеством странных рассказов, которые он слышал в детстве и которые приписывали таинственные дарования этим Моулам, из которых один находился теперь перед ним. Долгое пребывание мистера Пинчона в чужих краях и отношения с умными и модными людьми – придворными, светскими и мыслящими – довольно поизгладили в нем грубых пуританских суеверий, от которых не мог быть свободен никто, родившийся в Новой Англии в тот ранний период ее существования. Но, с другой стороны, разве не все пуританское общество думало, что дед Моула был колдун? Разве не была доказана его виновность? Разве колдун не был казнен за нее? Разве он не завещал ненависти к Пинчонам своему единственному внуку, который в эту минуту готов был оказать таинственное влияние на дочь неприятеля его дома? И не было ли это влияние тем, что называют волшебством?
Повернувшись наполовину, он охватил одним взглядом фигуру Моула в зеркале. Плотник, стоя в нескольких шагах от Алисы, с поднятыми на воздух руками, делал такой жест, как будто направлял на девушку медленно двигающуюся, огромную и невидимую тяжесть.
– Остановись, Моул! – воскликнул мистер Пинчон, подойдя к нему. – Я запрещаю тебе продолжать!
– Пожалуйста, батюшка, не мешайте молодому человеку, – сказала Алиса, не переменив своего положения. – Его усилия, уверяю вас, совсем безвредны.
Мистер Пинчон опять обратил глаза к Клоду Лоррену. Дочь, в противность его предосторожности, сама желает подвергнуться таинственному опыту: он только согласился, но не неволил ее. И не для нее ли преимущественно он желает успеха в своем предприятии? Если только отыщется потерянный пергамен, то прелестная Алиса Пинчон, с прекрасным приданым, которое он ей назначит, может выйти за английского герцога или за германского владетельного князя вместо какого-нибудь новоанглийского духовного лица или юриста. Эта мысль заставила честолюбивого отца согласиться в душе, что если волшебная сила необходима для исполнения этого дела, то пускай Моул вызовет ее. Чистота Алисы будет ее охраною.
В то время, когда ум его был наполнены воображаемым великолепием, он услышал полупроизнесенное восклицание дочери. Оно было так слабо и неясно, что казалось только полужеланием произнести несколько слов, причем в таком неопределенном смысле, что невозможно было бы понять их. Все же, однако, это был зов на помощь! Он никогда в этом не сомневался. И хотя это был только шепот для его слуха, но этот шепот отдался громким, болезненным и много раз повторившимся эхом в его сердце. При всем том на этот раз отец не обернулся к дочери.
После некоторой паузы Моул первый прервал молчание.
– Посмотрите на свою дочь! – сказал он.
Мистер Пинчон быстро бросился вперед. Плотник стоял, выпрямившись против кресла Алисы, и указывал пальцем на девушку. Алиса пребывала в положении глубокого сна, с длинными, черными ресницами, опущенными на глаза.
– Вот она вам! – сказал плотник. – Говорите с ней.
– Алиса! Дочь моя! – воскликнул мистер Пинчон. – О, моя Алиса!
Она не двигалась.
– Громче! – сказал Моул с усмешкой.
– Алиса! Проснись! – вскричал отец. – Мне страшно видеть тебя в таком состоянии. Проснись!
Он говорил громко, с выражением ужаса в голосе, и говорил возле этого нежного уха, которое всегда было так чувствительно ко всякой дисгармонии. Но крик его, очевидно, не касался слуха дочери. Невозможно описать, какое чувство отдаленного, мглистого, недосягаемого пространства между ним и Алисой сжало душу отца, когда он увидел невозможность достигнуть ее сознания своим голосом.
– Прикоснитесь лучше к ней! – сказал Моул. – Потрясите ее, да хорошенько! Мои руки слишком огрубели от обращения с топором, пилой и рубанком, а не то я помог бы вам.
Мистер Пинчон взял дочь за руку и пожал ее с живостью взволнованного чувства. Он поцеловал ее с таким сердечным жаром, что ему казалось невозможным, чтоб она не почувствовала этого поцелуя. Потом, в какой-то досаде на ее бесчувственность, он потряс ее тело с такой силой, что через минуту боялся вспомнить об этом. Он отнял обнимавшие ее руки, и Алиса, тело которой, при всей своей гибкости, было бесчувственно, приняла опять тоже положение, какое сохраняла прежде его попыток пробудить ее. В это время Моул переменил свою позицию, и лицо девушки повернулось к нему – слегка, правда, но так, как будто сон ее зависел от его власти.
Ужасно было видеть, как человек столь приличный, как мистер Пинчон, осторожный и величавый джентльмен, забыл свое достоинство; как его шитый золотом камзол дрожал и сверкал в блеске огня от конвульсивного раздражения, от ужаса и горя, терзавших прикрытое им сердце.
– Негодяй! – вскричал мистер Пинчон, грозя кулаком Моулу. – Ты вместе с дьяволом отнял у меня дочь мою! Отдай мне ее, исчадие старого колдуна, или тебя потащим на Висельный Холм, по следам твоего деда!
– Потише, мистер Пинчон, – сказал плотник спокойно. – Потише. Разве я виноват, что вы позвали сюда
