— Почему вы кричите? Я вас обидел?
— Вы мне всю душу вымотали!
— Как?
— Мы тут провинциалы, такие умные обезьяны с надломленными хвостиками — вот-вот отвалятся, и мы станем такими же, как вы, и в этом наша обезьянья радость. Но что же вы ко мне-то пристали, а? Мне что ли заниматься спасением России? Столько умных мужиков показали себя на этом поприще полными идиотами, так вы ко мне пришли?
— Я плохо понимаю. Вы говорите не для меня.
— Совершенно верно. Очень мне нужно. Идите к черту!
Тут немец рассмеялся.
— Вы сегодня пили вино? Я никогда не слышал, чтобы в России так говорили с иностранцами.
— А вам нравится? Тогда купите, купите у меня картинку на память... Да нет, я вам подарю! Какая самая противная? Забирайте и проваливайте.
— А разве можно взять картину с выставки?
— Это мое дело. Я как-нибудь улажу, только чтобы вашего немецкого духу тут больше не было.
— Я плохо понимаю. Только я всегда думал, что женщины — последний оплот морали, и они есть красота и тайна.
— Грязный фашист! Если ты не исчезнешь отсюда через секунду, я позвоню куда следует и скажу, что здесь германский шпион.
— Я только... Я хотел сказать — будьте моей женой.
— Что?!
— Нет, не отвечайте, я приду еще. Вот моя карточка. Auf Wedersehen.
— Чао!
Да, дорогой, позабавила я этого немца в Великий четверг накануне Страстной пятницы. Ты обрати внимание, как мило отождествились в нашей беседе дерьмо с искусством вообще.
Я подошла к тому автопортрету и потерлась носом о свою нарисованную руку. Потом обернулась. Ну конечно же, попик был уже здесь.
— А, попик...
— Здравствуйте. Что вы сказали?
— Что я сказала? Я тоже сказала "здравствуйте". Здравствуйте.
Я низко поклонилась, коснувшись пола обеими руками, как на утренней зарядке.
— Вы сегодня не в настроении?
— Напротив. Как раз нормально. Как животик?
— А кто вы, собственно, чтобы расспрашивать про животик?
— А вам какая картина понравилась?
— Мне не нравятся ваши картины.
— А что это вам не нравятся мои картины? Как своеобразная отрицательная подготовка к духовности, по-моему, сойдет.
— Вы что, выходите замуж за этого немца?
— А вы подслушивали?
— Вы уедете в какую-нибудь Баварию, он будет трескать сосиски и пить пиво, а вы будете рисовать свои картины. И будут у вас розовые дочки.
— А что вам не нравится? Киндер или кирхе?
— Да нет, все в порядке.
— Вы можете здесь предложить мне то же самое?
— А что вы мучаетесь?
— Я разве мучаюсь?
— И другим морочите голову.
— Я?
— Вы делаете так, что от ваших картин вот здесь ощущается дискомфорт.
— Это у вас опять животик?
— Нет, это немножко ниже.
— Мыться надо чаще, и не будет дискомфорта.
— Слишком часто мыться — это тоже своего рода нарушение поста.
— Ах, великий пост...
— Да, сегодня Великий четверг.
— Что это за Великий четверг?
— Тайная вечеря.
— Да, помню: вот, возьмите и ешьте меня, пейте кровь мою, богоеды несчастные.
— Не смейте!
— Вы же сами говорили, что обряды дурацкие.
— Я могу так говорить, но не вы.
— Вернемся к моим картинам. Чем вы недовольны? Где-то у вас от них чешется, да?
— Я собираюсь с вами серьезно говорить.
— Без понта?
— Вы верите в Бога?
— Вы уже спрашивали.
— Нет, вы не верите. Я тоже долго думал, что верю, пока не понял, что надо не просто предполагать, как это вы делаете, а знать и видеть.
— И вы видели?
— Я видел.
— Что?
— Литургическую жертву. Это было как раз в Великий четверг. Иконостас сделался прозрачным, и я видел, как священник заклал младенца и вынес прихожанам разрубленное на кусочки тело. Я причастился Святых Таин в первый раз.
— А откуда младенец? А, это был хлебный человечек...
— Вы знаете, что такое умная молитва?
— А так вы глупо молитесь?
— Не шутите.
— Знаю, это... как его...исихизм.
— Вы хотите сказать — исихазм.
— Да знаю я, что такое умная молитва, и читала всякие книги, вроде Добротолюбия.
— Врете.
— Ну и что?
— А я читал разные книги, и, между прочим, несколько раз перечел житие св. Серафима Саровского.
— Ну и что?
— Когда начинается серьезная духовная работа, бесы тоже как бы действуют более серьезно и нагло. Так вот, когда он (св. Серафим) совершал свой знаменитый многолетний подвиг молчания, в один прекрасный момент его стал мучить соблазн мысленной брани. Представляете, человек хочет молиться, а ему лезут в голову всякие непристойности.
— Значит, ему надо жениться.
— И — лучше бы я никогда этого не читал, лучше бы я никогда вовсе не молился, — с тех пор тот же проклятый бес меня тоже изводит: как только я начинаю читать молитву, мне приходят на ум всякие страшные мысли, примерно с таким текстом: а вдруг я подумаю такую вот гадость — и ясно вижу, какую именно гадость я мог бы подумать, но ни за что не подумаю, потому что это грех... И про Христа, и про Богородицу... Ничего с собой поделать не могу, а от поста только хуже.
Он вдруг широко раскрыл свои глаза, этими глазами внимательно посмотрел на меня и мерзко расхихикался.
— Ну, а теперь попробуйте забыть все это, ну попробуйте! Не сможете. Это как пакостная частушка — "Девки в озере купались"... Хорошее человек легко забывает, а всякую грязь помнит до самой смерти. И вот я думаю — как же виноват передо мною Св. Серафим. Он же должен был в могилу унести с собой эту тайну, а он мне ее передал, чтоб я тоже соблазнился. И еще ладно — я, а вдруг кто-нибудь? Я-то ладно... пусть уж...
— Хм. Кто вам дал право, скажите на милость, устраивать здесь исповедь? И зачем? Вот чтобы всю эту гадость переложить сейчас на мои плечи, чтобы я мучилась тоже?
— Вы дали мне право. Вы испугались? Я нарочно напугал вас, чтоб вы знали, что вы делаете со своими зрителями то же, что св. Серафим сделал со мной.
— Я вас искренне благодарю за такое сравнение. Ну что ж, вам полегчало? Странно, как это Господь не придумал для человечества в качестве теста на святость такую страшную смертельную болезнь, которая передавалась бы другому, допустим, половым путем вся, без остатка, а тот, кто заразил, при этом бы выздоравливал. Это поинтересней спида, а? Вот бы мы все побегали друг за другом! Такая игра, как бы в салочки.
— О, в салочки! Я как раз нарочно вернулся, чтобы спросить...
— Это вы, mein Herr?
— Это я, да. Я еще хотел спрашивать. Я немножко занимался русским фольклором. Немножко, как дилетант. Например, детскими играми. Меня интересует этимология этого слова — "салочки". Это от слова "сало"?
— Почему от слова "сало"? Это от слова "осалить". То есть... а от чего тогда "осалить"? Ну, я не знаю... Спросите у специалистов.
— Вы не знаете? А когда дети играют, они кричат "Салка, дай колбасы"...
— Почти так. Они приговаривают: "Салка-салка, дай колбаски, я не ел до самой Паски!
— Паска — это что?
— Это Пасха, надо полагать.
— Салка — это обращение? Или это: дай чего? — салка?
— Салка — это тот, кто водит. Кто должен осалить.
— Что, раньше в эту игру играли в Великий пост? Великий пост, да? — который перед Пасхой...
— В Великий пост в прежние времена ни во что не играли и даже песен не пели.
— А почему тогда все так боятся этого салка?
— По-вашему выходит, это такая великопостная игра — за всеми гоняется кусок сала, чтобы заставить самого слабого оскоромиться? Глупость какая-то...
— А почему нет? Я думал...
— Забавно. Вы фольклорист?
— Нет, я дилетант. Просто у меня есть немножко денег.
— И много вы сделали таких открытий?
— Нет, немножечко. Есть еще красивая игра "Бояре, мы к вам пришли".
— А.
— Что?
— Бояре, А мы к вам пришли.
— Ну да, А.
— Хм. Значит, кто кого догонит, тот того салом измажет, и вообще передаст ему кусок сала, как свой собственный грех, и несчастный должен от него поскорее избавиться, пока не умер. Ха!
Я про попика чуть не забыла, но тут он подал голос.
— Вот потому-то счастливый исход любой игры, как и любого романа — скорейшая смерть.
— Не понимаю.
— А чего тут понимать — если ты сам кусок сала, то умри, пока никого не замарал, а если нет, то бегай от него и тоже скорей умри, пока не оскоромился.
— Я все поняла. Главная добродетель салки — вовремя сдохнуть.
— Ну, я вас благодарю. Я приду еще.
Немец ушел, а попик еще остался. И пришла наша соседка по этажу и сказала такое, что, я думала, останется самым поразительным из всего, услышанного мною в жизни.
— Дорогая, — сказала она мне (Это я-то ей дорогая!)
— Дорогая, я буду с вами откровенна. Лишь от вас зависит теперь благополучие нашей семьи, я очень надеюсь, что вы мне не откажете.
— А в чем ваша беда? Обещаю сделать все от меня зависящее.
— Вот и хорошо. Видите ли, мой сын уже подрастает. Ему пятнадцать лет, а в жизни столько соблазнов для юноши... Я не знаю, можно ли — вот — при молодом человеке...
— Не стесняйтесь. Это мой друг.
— Видите ли, моему сыну нужна женщина...
