Я спустилась в канаву, зашла под мост и увидела, как течет темная кровь по голой ноге, наполняя ботинок. Я долго так стояла. Ботинок отяжелел и упал вниз, будто его смыло кровью.
Короче, я выжила. Но ты — лучше бы ты прилюдно меня побил — а вот уезжать не надо было. Я специально записала для тебя эту историю, потому что она больше касается тебя, чем меня. Так что я торжественно выливаю эти помои на твою дурную голову. Попробуй вот теперь все это забыть! А я теперь чиста. Я скоро уеду. Завтра.
P.S. А церковная служба — это удивительно красивый балет. Только когда крестишься, надо, чтобы ладонь чуть медленнее двигалась, отставая от запястья — тогда получается весьма изящно. А становиться на колени я умею так, что при этом каждая клеточка моего тела приятно напряжена, и наслаждаясь красотой движений, я опускаюсь, опускаюсь и, в конце концов, коснувшись лбом холодного каменного пола, исчезаю вовсе. Сюда надо приходить в пачке и балетных туфлях.
(для одного зрителя)
Женя, не двигаясь, сидит в красном кресле, ко мне спиной. Мне отсюда видно только локон, локоть и туфлю. Воздух в комнате синеватый — это оттого, что она не зажигала свет.
Входит Ольга, за ней Николай.
НИКОЛАЙ. Чемодан... Женя? Здравствуйте... Это вы с чемоданом?
Женя как-то поворачивается к нему, будто ее кресло — с вертушкой, а на самом деле — это просто она так изогнулась.
ЖЕНЯ (встает). Здравствуйте.
ОЛЬГА. Что случилось? Где Маша?
ЖЕНЯ. Она в ванной.
НИКОЛАЙ. Почему вы сидите в темноте?
ЖЕНЯ. Так...
ОЛЬГА. Логичнее было бы, если б вы были в ванной, а не Маша, вы ведь с поезда, наверное... Здесь что-то произошло?
ЖЕНЯ. Я приехала еще утром. Да, кое-что произошло, пришлось окунуть девушку в холодную воду.
ОЛЬГА. Что такое?
ЖЕНЯ. Попробуйте разобраться с ней сами. Мне надоели уже истории с вашими детьми.
НИКОЛАЙ. Женя, у меня такое впечатление, что вы радуетесь, когда у нас случаются истории.
ЖЕНЯ. Я не так долго прогостила у вас тогда, чтобы вы успели проверить свое первое впечатление.
ОЛЬГА. И все-таки?
ЖЕНЯ. Ничего, ничего особенного, просто я только что вышвырнула отсюда того молодого человека с нежным лицом — ну, темноволосый, он был тогда на похоронах.
НИКОЛАЙ. Вы много на себя берете. Он Машин друг и сын моего хорошего приятеля.
ЖЕНЯ. Этот друг, сын приятеля, сегодня утром вкатил ей такую дозу опиума, что я ее еле привела в чувство.
ОЛЬГА. Господи...
НИКОЛАЙ. Откуда вы знаете про опиум? Это при вас было?
ЖЕНЯ. Вы полагаете, что я сидела в этом кресле, как в первом ряду партера и спокойно ждала развязки? Хорошо еще, что у меня был ключ. Видели бы вы, как он исколол ей руку, идиот.
ОЛЬГА. А откуда у вас ключ?
ЖЕНЯ. Я нашла его в Димкиной комнате.
НИКОЛАЙ. Вас впустили в его комнату? Она же была опечатана.
ЖЕНЯ. Впустили.
НИКОЛАЙ. Женя, вы опять чего-то не договариваете. Что же, то несчастье случилось тоже при вас?
ЖЕНЯ. Да нет, все не так. Просто комната в общежитии не может быть вечно опечатанной, там живет уже другой человек, он и нашел этот ключ.
НИКОЛАЙ. И отдал вам?
ЖЕНЯ. Еще бы не отдал. Для меня это заветный ключик. Вот.
Женя, единственная из всех, садится и поднимает ключ над головой.
ЖЕНЯ. Ключ от рая и от Красной гостиной.
ОЛЬГА. Я пойду, может быть, надо помочь Маше.
ЖЕНЯ. Ну не мучайте ее. Уже все в порядке. Только гоните в шею этого ублюдка, если он еще раз придет. А вашей дурище Маше не мешало бы устроить такую взбучку, чтоб на всю жизнь запомнила.
НИКОЛАЙ. Откуда такая злость? Можно подумать. вы в шестнадцать лет не делали глупостей.
ЖЕНЯ. Ничего себе! Я вынуждена вам напомнить, что речь идет о вашей дочери. Мои глупости останутся при мне, я очень хорошо знаю, как с ними обращаться.
НИКОЛАЙ. Ну вот. Так же и они.
ЖЕНЯ. На мальчишку мне наплевать.
Женя с грохотом разворачивает кресло.
ОЛЬГА. Господи...
ЖЕНЯ. Да вы сядьте.
Ольга опускается в другое кресло, и они сидят теперь в совершенно одинаковых позах и смотрят под одинаковым углом в разные стороны, так что взгляды их пересекаются примерно на мне.
НИКОЛАЙ. Вы очень похожи.
Они действительно похожи. На обеих длинные темные, в меру траурные платья.
ЖЕНЯ. Таких дочек надо выдавать замуж, когда они еще маленькие, иначе к двадцати годам они не будут уже похожи на свою маму.
НИКОЛАЙ. Женя, что с вами, что за тон?
ЖЕНЯ. А что за тон? Вы прекрасно знаете, как я люблю ваш дом. Я могла бы с закрытыми глазами разыскать любую вещь в этой комнате. Хотите проверить?
НИКОЛАЙ. Не хочу. И не совсем вас понимаю. Хотя я уже в прошлый ваш приезд заметил, что у вас какое-то странное, неестественное отношение к нашему дому.
ЖЕНЯ. Знаете, на что похожа эта комната? На бархатную внутренность футляра. Этот мягкий ковер на полу приводит меня в состояние бешеной радости. (скидывает туфлю и гладит ногой ковер). Вот чего бы я хотела больше всего на свете — родиться Машей.
ОЛЬГА. Я все-таки пойду к ней. (Уходит).
ЖЕНЯ. Вот уж не ожидала от вашей дочери такой выходки.
НИКОЛАЙ. С ней что-то случилось с тех пор, как не стало брата.
ЖЕНЯ. Еще бы. Умер единственный человек на свете, который был полностью ее.
НИКОЛАЙ. А я, а Ольга?
ЖЕНЯ. Это другое. Не вы — ее, а она ваша. А вы радуйтесь, радуйтесь... Если б Димка был жив, дело кончилось бы кровосмесительной любовью.
НИКОЛАЙ. Прекратите.
ЖЕНЯ (наблюдает за ним). Если вы ищете свою трубку, то обычно вы забываете ее на письменном столе.
НИКОЛАЙ. Спасибо.
ЖЕНЯ. Вообще-то... Машин поступок легко можно объяснить.
НИКОЛАЙ. Как же?
ЖЕНЯ. Человек внутри себя — только Я. А у наркоманов и художников сознание делится на Я и МОЕ, причем МОЕ становится заменой окружающего мира. Так что ваша девочка решила устроить себе супер-уютный дом в собственной черепной коробке. На художника она никак не тянет, а чтоб оценить Красную гостиную, нужно быть хотя бы мной.
НИКОЛАЙ. Я пока ничего не понял.
ЖЕНЯ. Очень просто. Ну вот вы выстроили дом. Вернее, обставили комнату, Красную гостиную — наружных стен отсюда не видно, да вам и не очень надо.
НИКОЛАЙ. Но...
ЖЕНЯ. Не надо меня перебивать. Вы поселили в этой комнате жену, наплодили детей, одновременно насочиняли детских сказок, набили этими сказками дом, как шкатулку, и, таким образом, не только сами погрязли в собственном одиночестве, но еще и втянули в эту игру других, с рождения несамостоятельных людей.
НИКОЛАЙ. Не сходится. Ольга вполне могла бы выйти замуж за кого-нибудь другого.
ЖЕНЯ. Я прекрасно знаю ее историю. Никакого выбора у нее не было, потому что она нормальная женщина, причем не стала такой, полжизни промучившись, как это со мной, например, произошло, а была ею всегда, — и если уж она такова, то вы единственный человек, за которого можно было ей выйти замуж. Другой кандидатуры не было ни у вас в Ленинграде, ни у нас в Москве, а дальние путешествия не в ее стиле. Вот. А книги вы писали исключительно для домашнего употребления.
НИКОЛАЙ. Я полагал, вам нравятся мои книги.
ЖЕНЯ. Нравятся? Да вы садитесь.
НИКОЛАЙ. Благодарю. (садится)
ЖЕНЯ. Да, вы гениальный сказочник для собственных детей.
НИКОЛАЙ. Гениальный для собственных детей?
ЖЕНЯ. Вы не поняли. Сказочник для собственных детей.
НИКОЛАЙ. Но вы ведь читали мои книги не здесь, в Красной гостиной и даже не у Димы в общежитии, а покупали их в обычных магазинах на обычные деньги...
ЖЕНЯ. Да? Их не так просто достать. Какая-то мамина подруга работала в книжной лавке, поэтому у нее они были.
НИКОЛАЙ. Ну вот. Вы же сами говорите, что они пользуются успехом не только у моих детей.
ЖЕНЯ. Еще бы! У бездомных сирот вроде меня или того наркомана нет Красной гостиной, а ее место в сознании ничем не занято, так что каждый из нас спасается, как может.
НИКОЛАЙ. Вы имеете в виду, что идея моих сказок та же, что у этого дома?
ЖЕНЯ. В них ничего и нет, кроме этого. Вот замкнутый круг: ваш дом не выражает ничего, кроме вашей стерильной индивидуальности, которая в свою очередь, есть только идея этого дома, где вечно рассказывают сказки про самих себя. Ох, да если бы хоть какое-то значение имели здешние рождественские праздники и древние легенды, которых Ольга знает так много, что их хватило вашим крошкам значительно больше, чем на тысячу и одну ночь... Если бы эта внешняя трогательная буржуазность вперемешку с аристократизмом затрагивала бы хоть немного вашу проклятую душу... Так нет же. Хотите, скажу, что это такое?
НИКОЛАЙ. Вы говорите, говорите.
ЖЕНЯ. Ваша трубка погасла... Ага. Вам каким-то образом удалось сохранить мифологически-родовые отношения, без блеска, но и без трагедий — это ничем, никакой революцией не пробиваемая надежность, жесткая структура, где слово "мудрец" максимально приближается по значению к другому русскому слову того же корня...
НИКОЛАЙ. Какое это слово?
ЖЕНЯ. Не заставляйте меня произносить его вслух, уж пожалуйста.
