У тронутого всем этим Гогии вырвалось:
– Присмотрю, а как же, бля!
Гурджиев вытащил из кармана шортов вырезанное из «Оракула» фото святого Маврикия, которое раньше висело на стене в гостиной Горозии, расправил и дал Гогии и даже сказал ему на кахетинском наречии:
– Это отец Маврикий, мученик.
Гогия не сообразил, кто имелся в виду – стоящий в углу или изображенный на фото, или это был один и тот же человек; смотрел то на фото, то на Чикобаву, будто искал десять различий между ними, но не находил ни одного. Чача уже так его разогрела, что он не смог бы найти различие между курицей и яйцом. По той же причине он не чувствовал воцарившийся в часовне смрад.
– Прощай, мастер, и возлюби нас! – сказал Гурджиев и направился к выходу. Поднял с земли целлофан, в который доселе был завернут Чикобава, на ходу со скрипом свернул в комок и вынес из часовни.
Фуко и Горозии молча последовали за ним.
Стоящий в углу Нугзар в это время низко хрипел: «…Душа моя, Владыка, страждущая грехами всякими и страстями неизмеримыми, воскресь ее прошением божьим твоим, яко некогда страждущая она, дабы я, умерший, тоже вопил: величия твердостей Твоих…»
Мастер так и застыл – полусидя на кровати, в одной руке наполненный стакан, в другой – лоскут газеты.
Все переживания Нико теперь моментально испарились. Гурджиев тоже казался довольным. Когда сели в машину, забросил комок целлофана в багажник и уверенно сказал:
– Йохтур… – почесал Фуко за ушком, – отныне о Нугзаре позаботится Говнюк.
* * *На обратном пути кахетинский пейзаж уже не казался Нино так прелестным, как совсем недавно. Ни раскинутые поля, ни возвышенная Греми, ни призрак Казбека уже не привлекали ее. А Алазани показалась просто мутной. Поднявшееся солнце как-то сразу все опошлило, раскрыв все цвета, словно с женщины сдернули полупрозрачный чаршаф. Пока продолжалась та быстротечная волшебная игра теней и цвета, под чаршафом тело ее читалось лишь смутно. Теперь же оно было обнажено и расколдовано.
После Телави вдоль трассы появились бабульки, они расставляли вдоль дороги яблоки в ведрах, а на перекладины, прикрепленные к вертикальным стойкам, вешали кто чурчхелу на нитках, кто бусы чернослива. На низких лавочках почти у всех лежал сложенный, как шарф, тклапи.[19]
За всю дорогу до Тбилиси остановились всего один раз. Горозии и Гурджиев зашли в столовую «Икалто», чтобы позавтракать. Кроме здорового коренастого буфетчика, застегивающего пуговицы на грязно-белом потертом халате, никого не оказалось. Окрашенные в розовый цвет стены некогда были оклеены обоями: под краской проглядывали старые узоры. Тут и там висели длинные ленты клейкой бумаги с трупами мух. Пыльный вентилятор в центре потолка давно был в нерабочем состоянии: между его крыльями паук сплел паутину. А в советском холодильном прилавке, который зловеще тарахтел, стояла одна единственная тарелка с одинокой и очень старой рыбой. Никто не увидел, как буфетчик незаметно засунул под халат торчащие из живота тонкие кабели.
– Покормишь чем-нибудь, начальник? – еще издали спросил Гурджиев.
– Повар еще не пришел, – буфетчик ответил грубым голосом. – Есть каурма, вчерашняя… – направил волосатую руку на прилавок: – И вот эта кефаль.
Гурджиев пригляделся к названной кефалью рыбе и совершенно серьезно спросил:
– А это не из тех рыб, которых Христос размножил в пустыне?
В ответ буфетчик оскалил редкие зубы, подернулся, подобно некачественному изображению на телеэкране. Гурджиев сразу узнал улыбку, заглянул буфетчику в пятнистые глаза и… почтительно склонил голову – и тоже улыбнулся. В это время Нико рассматривал рыбу. Соответственно он не видел, как на секунду у обоих загорелись глаза и они уставились друг на друга, бесшумно зачмокав губами. Будь у Нико врожденный локатор, он поймал бы протянувшиеся между теми двумя малые эфирные колебания и коротковолновые электромагнетические излучения. Рай и буфетчик обменивались мыслями… изрыгая из ртов немного сажи. Бродячие души, бывает, сталкиваются друг с другом в весьма неожиданном месте и времени.
А рыба действительно выглядела подозрительно. Непонятно было, вареная она, жареная или вообще копченая. Превратившись в сплошной коричневый цвет в проникших через окно солнечных лучах, местами она отливала фосфором – казалось, что волнистая, скомканная чешуя подернулась плесенью. Глазная ямка была пуста и почернела изнутри, рот – слегка приоткрыт, как будто давно испустила дух. На тарелке она скорее покоилась, нежели лежала. Голова и хвост свешивались с тарелки. Глядевшую на эту гастрономическую трагедию Нино чуть не стошнило.
– Пошли отсюда, – сказала она Нико.
Рыба была ни при чем. В последнее время Нино нередко испытывала приступы тошноты – она была беременна. И, как сама думала, скорее от Гурджиева, чем от Нико. Допуская, что от первого она могла забеременеть во сне. Установить, кто биологический отец, ничего не стоило, Нино об этом сильно не парилась. Главное, что после долгих лет безрезультатных попыток – наконец-то! – она чувствовала в животе незнакомого еще обитателя.
После переселения Нугзара у Горозий все пошло на лад – если кому везет, то уж по полной программе и до отказа, комплексно. Оставалась лишь одна заминка: будущее Гурджиева и Фуко. Об исчезновении Мананы Кипиани они случайно узнали от Гурджиева. Тот узнал об этом из сплетней соседей (в старых кварталах Тбилиси все обо всех знают все; или почти все) – по поводу Нугзара Чикобавы к ней несколько раз наведывались из полиции, но не задержали, затем какие-то типы увезли ее на черном «Мерседесе», и с тех пор она не появлялась. Видимо, какие-то люди искали Нугзара в неверном направлении… Хотя до Мананы Кипиани Горозиям было как до лампочки. Они уже въехали в новую квартиру, и пересуды бывших соседей для них остались в прошлом.
Дизайнер Коки превзошел все ожидания. Так обустроил за кратчайшее время их новую квартиру, что даже Нино не к чему было придраться. Мельчайшие детали точно выверенной формы и цвета так гармонично сочетались, будто были созданы друг для друга. Поэтому задачу найти место для кондитерской и обустроить ее Горозии тоже полностью возложили на Коки.
А тот и место быстро нашел, и даже успел начать ремонт со своей группой строителей. Как выяснилось, этот Коки помимо дизайна отлично справляется с функциями прораба. На пересечении улиц Палиашвили и Базалети на первом этаже четырехэтажного дома сначала какой-то тбилисский кутюрье обустроил свою студию, затем там появилась вывеска стоматологической клиники (которая так и не открылась), одно время даже торговали фруктами и овощами, но в конце концов на витрине, обклеенной желтой бумагой, появилась надпись большими буквами: «Сдается или продается», там же был указан и номер телефона.
– Если есть возможность, лучше купить, – посоветовал Коки Горозиям, – в случае чего коммерческую площадь в таком месте в любой момент продашь без проблем.
И те, недолго думая, купили (кстати, довольно дешево); одобрили разработанный в компьютере Коки проект интерьера и название, который Коки придумал для их новой пекарни: «ВАНИЛЬНОЕ НЕБО».
Как переехали на новую квартиру, в старую почти перестали заходить. И Гурджиева, у которого в компаньонах остались лишь Фуко и лэптоп, почти не вспоминали. Хотя интересовались, когда же наконец он съедет с квартиры, вопрос сдачи которой уже решили, и Коки скоро должен был приступить к ремонту. Соответственно, хотел он того или нет, Гурджиеву надлежало в самом скором времени оттуда исчезнуть – в прямом или переносном смысле.
* * *Однажды вечером Горозии сидели на диване в гостиной – смотрели «Профиль» в настенном широкоэкранном телевизоре. В студии собрались гости – звезды грузинского театра и кино разных поколений. Как всегда, было много грусти, откровений и пролитых слез. Каким же черствым надо быть, чтобы все это не тронуло?!
И в тот момент, когда ведущая кокетливо объявила о рекламе, после которой ожидается сюрприз, Нино повернулась к Нико и прямо, без всякой подготовки, сказала:
– Я беременна.
Нико вдруг растерялся. На какое-то время потерял дар речи. Потом пробубнил:
– Сколько уже?
– Почти два месяца, – Нино улыбнулась.
Воцарилось неловкое молчание.
– УЗИ сделала? – спросил Нико, чтобы нарушить молчание.
Нино положила его руку себе на живот. Нико ничего не почувствовал, лишь некоторую отверделость живота жены. Которую он почему-то приписал ее занятиям в бассейне. Но не подал виду – тоже улыбнулся. Знал, что должен обрадоваться, но не знал, как должен выразить эту радость. Нико тщетно искал нужные слова; смутивший, не понимал, что делать – обнять Нино, убрать с ее живота руку, которая уже нагрелась, или… Снова Нино проявила смекалку – притянула Нико к себе, обняла и тихо сказала:
