И весь народ наш по жизни в глобальной неизбывной депрессии, но мы все — патриоты, блядь! Причём, блядь, за просто хуй! Почему мы такие ненормальные сволочи все? Никакой немец, никакой француз или англичанин (об америкозах уж и не говорю!) не выдержал бы этого, послал бы свою Родину на хуй (с глаз долой — из сердца вон!) — мы же терпим, надеемся, а иногда (что совсем уж безумие) прикладываем собственные силы, чтобы ей стало лучше. Парадокс, бля!
Я думаю тут многое объясняет словосочетание Родина-мать! Да уж, блядь, мать наша — охуевшая морда, истеричка, дура, хамка, алкоголичка и, естественно, эгоистка! Но… жалко, блядь… родину… мать. Жалко, блядь, эту тупую скотину, потерявшую человеческий облик!
Да, тупая, но слабая, совсем слабая, совсем никчёмная… Самоуверенная, но никчёмная. Очень-очень беспомощная и слабая, как бы ни хорохорилась!
Страшно подумать, что будет с ней, c дурой, если я её брошу ((7-c) Я — бог не потому, что я всё могу, а потому что такой же хороший гусь в человеческом плане)…
В конце концов мы снова сели, но уже на троих: Вова, я, да вовина Тотоша. Когда я понял, что всё-таки именно что опять сел, я, как это свойственно невыдержанному ранее мне, решил, что чему быть, того, видимо, и вправду не миновать, и ударился в тяжкие. Так, например, на сей раз я зарёкся нюхать, ибо действительно продукт уходит зазря, и перешёл исключительно на иглу. С этим был связан ряд сложностей бытового характера.
Поскольку раньше, в прошлый усест, я кололся не чаще раза в две недели, то, как правило, колол меня Вова. Или наш дилер Гусаров.
Сколько раз, видя, как я мучаюсь, сердобольный Вова спешил предложить свою помощь: «Что, Скворчелло, не выходит? Давай я тебя „вотру“!» Хорошенькое такое словечко «вотру», правда?
Со временем, когда колоть себе героин стало для меня такой же потребностью, как сон и еда, мне пришлось научиться вмазываться самостоятельно. Это было сложно ещё и потому, что нужно было как-то исхитряться ослаблять «перетяжку». Да так, чтоб эта ёбаная резинка, истинным назначением которой было поддерживать трусы, в момент отпускания не дёрнула кожу на руке, что, в свою очередь, было чревато выходом иголки из вены а, вследствие этого, «задувом» и отсутствием прихода, то бишь опять же неэкономным расходованием основного жизненного ресурса. Но… я научился всему этому и страстно полюбил это новое дело.
Поначалу получалось очень здорово. Хотя уже через три дня интенсивных тренировок моя самая роскошная венка на левой руке, аккурат под часами, спряталась от меня, и пришлось втираться в «централку», что, конечно, не здорово со всех точек зрения, ни говоря уже о ментах.
Моё боевое крещение, а именно первая самостоятельная вмазка, прошло в день предыдущей совковой конституции, 7-го октября 1999-го года. Накануне я в последний раз всё досконально уточнил у Вовы, даже сумел было взять у себя «контроль», но в последний момент всё-таки потерял вену, и если б не Вова, который поспешил мне на выручку, драгоценный продукт мог бы пропасть.
В тот день, 7-го октября, не успел я проснуться (где-то возле полудня), как сразу почувствовал, что меня уже «кумарит». (Для непосвящённых: «кумарит» — это значит плохо себя чувствовать ввиду отсутствия недостающего компонента в обмене веществ. На начальных стадиях это состояние напоминает банальный грипп. Далее сложнее.) Однако о том, чтобы «поправиться», не могло быть и речи; по крайней мере, часов до трёх. Надо было провожать маму, отправляющуюся со своим хором на гастроли в Питер.
Когда я вернулся с вокзала, морда у меня была уже изрядно красная, да и глаза выглядели совершенно больными. Зрачки при этом достигли размеров десятикопеечных монеток.
Улучив момент, когда все родственнички разбрелись по своим комнатам, я заперся у мамы, включил торшер, достал «перетяжку» и, о, чудо, сразу попал в «централку» на левой руке. Контроль я также получил жирный и весьма обнадёживающий. Затаив дыхание, я отнял от руки подбородок, которым удерживал резинку от трусов и стал медленно вводить раствор. Я боялся, что игла всё-таки выскользнула из вены и думал, что вот-вот почувствую лёгкое жжение, «задую», и у меня вскочит синяк — ан нет, ничего такого не случилось. Окрылённый успехом, я наскоро ввёл остальное и, на секунду задумавшись, как же одновременно вынуть иглу и на всякий пожарный зажать место с микроскопической дырочкой, располагая только одной свободной рукой, в конце концов всё-таки положил на дырочку хуй и резко выдернул шприц. Ура!!! Всё получилось!
Ещё из курса природоведения я помнил, что большой круг кровообращения обладает периодом не то в 26 — не то в 23 секунды. И это так же точно, как то, что меня зовут Максим. А это, в свою очередь, совершенно точно, поскольку я даже родился в один день с одним из святых Максимов, каковая истина, кстати сказать, выяснилась, когда мне было уже лет восемнадцать (мама ткнула пальцем в небо и попала в божью «централку»). Поэтому я знал наверняка, что если правильно вмажешься, максимум через полминуты тебя настигнет Абсолютное Счастье.
В тот первый день я вмазался ещё дважды и всякий раз удачно. И оно понеслось…
Тут надо сказать, что как раз в этот период проходили интенсивные репетиции «Новых праздников», и всем всё реально очень нравилось. Честное слово, абсолютно всем участникам проекта стало казаться, что игра стоит свеч и что дело, которое мы делаем, получается у нас настолько хорошо, что, несмотря на отсутствие ебучих протекций, нам гарантирован успех. Смешная хрень. Торчали только мы с Вовой, а пёрло всех. Вот она, блядь, волшебная сила искусства!
Репетиции обычно начинались в полдень. Я приходил на полчаса раньше. Вова уже поджидал меня. Мы запирались на ключ, доставали из тайничка в фальшпотолке «баян» и «втирались». Уже через месяц вены у обоих, ясен палец, попрятались и на то, чтоб по-человечьи «втереться» уходило минут пять, а то и десять. Счастливые и вмазанные, мы выкуривали по сигаретке (курили, ввиду хронической нехватки денег, в основном, «LD»), затем ставили чайник, заваривали растворимый кофе и снова с наслаждением закуривали.
Дело в том, что под кайфом очень классно курить, because табак разгоняет кровь, в силу чего уже после окончания прихода тебя очень неплохо «подтаскивает».
Минут через десять подтягивались остальные участники «Новых праздников», и мы, опять же уверенные в успехе, шли репетировать.
Наши с Вовой «коллеги», естественно, предпочитали делать вид, что ничего не замечают. Но это им не в упрёк. На их месте так поступил бы каждый. И каждый так, собственно, и поступает. Постоянно. Всегда.
И всё-таки я недвусмысленно рад тому обстоятельству, что несмотря ни на что, к своим двадцати девяти мне удалось-таки сохранить в себе самое главное. Это самое во мне, на мой же взгляд, главное большинство моих знакомых принимают за инфантильность. Иногда они говорят, что я рассуждаю, как подросток, или же, как человек, хоть по виду и взрослый, но задержавшийся на стадии пубертатной эпатации, что, в свою очередь, как они полагают, произошло от того, что я мало горя видел.
Эта ситуация, честно признаться, иной раз делает само существование моё труднопереносимым, поскольку среди этих моральных уродов есть люди, которых у меня не поднимается рука вырвать из своего сердца, в чём, однако, нет никакой их заслуги, поскольку ничем таким, что бы я мог отнести к безусловным достоинствам, они решительно не обладают. Просто я ничего не могу поделать с тем, что мне жалко этих бедных крошек, ибо тот факт, что моя жизненная позиция кажется им инфантильной, проистекает исключительно из их природного скудоумия, в чём, в принципе, нет никакой их вины. Уж такими их создал неталантливый боженька.
Теперь о моей жизненной позиции и о том, что, собственно, мои непрошенные оппоненты считают инфантилизмом.
Во-первых, я считаю, что Добро — это круче, чем Зло, и оно просто обязано быть деятельным. Во-вторых, что есть Добро, может определить только тот, кто действительно нуждается в помощи. Это важно. Поскольку, если мы делаем кому-то Добро в своём понимании, а не в понимании адресата, то мы совершаем Зло. Я отдаю себе отчёт в том, что всё это якобы вам известно, но за то я и ненавижу человеческий род, что он живёт так, будто Будды и Христа, Толстого и Достоевского, Баха и Шостаковича никогда не существовало, а фраза Сократа «я знаю, что ничего не знаю» — не более, чем остроумный каламбурчик!
Подобное поведение относительного большинства вкупе с его вышеперечисленными преступлениями на мой взгляд даёт мне абсолютное моральное право мало того, что судить, так и при необходимости убивать, ибо Смерть почти всегда есть Добро.
И, в-третьих. Это, по мнению пресловутого большинства, уже совершенно недопустимо для человека, подобно мне, дожившему до тридцати лет. А именно то, что я по-прежнему осмеливаюсь полагать, что духовные ценности всё-таки выше материальных, хотя и контраргументы в этом вопросе мною тоже сполна прочувствованы.
