Гитлер закончил с пафосом. Слава Богу, никто не смотрел в тот момент на мальчишку из очень приличной веймарской семьи, который приподнялся на стуле в полной готовности заорать «Браво!»
Тут же, послушные приказу Ганса Донндорфа (точней, приказу Бальдура) зал заполнили мальчишки в серых курточках с тарелками, а доктор Циглер громко возгласил:
— Уважаемые господа, пожертвуйте партии, которая спасет Германию!..
Бальдур не ходил с тарелкой. Он стоял, наблюдая за своими ребятами.
Они собрали аж 75 марок.
— Замечательно, Бальдур, — сказал Циглер, — Мы собираемся обсудить кое-что у меня дома. Не хотите ли — вместе с вашим другом — присоединиться?..
«Вы заслужили это».
— Конечно, — ответил Бальдур, ища глазами Ганса, — да!
И еще долго сможем разглядывать мерседес, подумал он, вот бы прокатиться…
К его великому разочарованию, до отеля Гитлер, его сопровождающие и Циглер отправились пешком. Циглеру нужно было вернуть машину до восьми вечера.
Бальдур и Ганс, донельзя гордые, шли за ними, как настоящие охранники.
Циглер и Гитлер о чем-то бурно беседовали, гитлеровская четверка отстала, но один из нее отстал более чем другие, почему-то дождался двух мальчишек и пошел вместе с ними.
— Отлично охраняли, — сказал этот человек. Он был высок, строен, и, несмотря на холод, на нем была только коричневая рубашка с черным галстуком, форма СА. Его серые глаза глядели из-под мохнатых бровей грустно и не задерживали ни на ком взгляда, — Кто такие?
— Бальдур фон Ширах.
— Ганс Донндорф.
— Я Рудольф Гесс.
— Спасибо, — пробормотал Бальдур, Ганс смутился.
Рудольф Гесс!!! Путч, Ландсберг!!
Гитлер улыбнулся, когда вошел Гесс, и блики его улыбки достались и вошедшим за ним мальчикам.
Циглера не было видно.
— Охраняем — значит, надо охранять, — сказал Бальдур, и они с Гансом вышли из комнаты и застыли у дверей.
Стояли с час, наверное, и уши что у одного, что у другого росли в сторону двери.
Гитлер вышел, вслед за ним вышли Циглер и остальные.
— Кто эти парни?
Циглер торопливо представил:
— Бальдур фон Ширах…
Гитлер протянул Бальдуру руку, тот обалдело пожал ее.
— А это… (Ганс Доннсдорф, — тихо подсказал Бальдур) Ганс Доннсдорф.
Гитлер пожал руку второму.
И ушел.
Рудольф Гесс опять задержался. И вдруг надвинул на нос Бальдуру его лыжную шапочку:
— Пока. Молодцы!
— Бальдур, Ганс, отлично, — бормотал Циглер.
Бальдуру было не до него.
Они с Гансом вышли, идти им было в разные стороны. И Ганс изумленно застыл, глядя, как Бальдур сделал три козлиных скачка по улице, а потом еще и прошелся колесом — с воплем «Ааааааааа!!!»
— Дурной-то! — крикнул Ганс. Бальдур, смеясь, подбирал то, что выпало из карманов, пока он валял дурака.
Он прилетел домой и кинулся к своему столу. Он давно писал стихи, но всегда стеснялся их показывать кому бы то ни было.
Но стишок, написанный в ту ночь, показал Циглеру.
— Ну-ка… Бальдур? Есть копия?..
Вскоре Бальдур — с красными ушами и орущими в сердце победными трубами — увидел свой стишок опубликованным в газетке «Национал-социалист».
А потом почему-то это начали публиковать и в других газетах…
На седьмое небо часто попадают с красными ушами.
А тут подоспел и Гран При — посылка с открыткой. «Герр Гитлер благодарит герра фон Шираха за стихотворение и высылает ему свой портрет с подписью. Рудольф Гесс».
Бальдур долго, долго смотрел на портрет. Тот самый синий костюм, сидящий так себе, коль уж начистоту. Те самые — жесткие, внимательные, непонятные глаза…
Где у меня там валялась серебряная рамка?..
Из другой — черной — рамки на столе смотрело на Бальдура красивое лицо паренька с пепельными волосами и длинным носом. Тонкая шея в тисках гимназического воротника, детское молочное свечение щек, особая легкая муть в светлом вроде бы взгляде — этакая легкая облачность — все это было как намек: таким недолго жить на свете, слишком хороши для него. Мать носила в медальоне портрет этого мальчика, но у отца в кабинете не было фотографий этого парня.
Брат Карл. Вундеркинд. Самоубийца. Тот, кто стоял теперь за правым плечом Бальдура всегда — и лишь при Хайнесе исчезал деликатно. Хайнес не отличался деликатностью. «Слабак он был, твой Чарли, говори что хошь». Впрочем, он и о Гитлере говорил без особенного восторга — вот Россбах, вот Рём, это то, что нужно, бойцы-офицеры-герои-спасут-Германию. А Гитлер, он хоть и служил, а все равно — художник, понимаешь. А с виду — чокнувшийся клерк…
Да ну его, Хайнеса, тупицу, который даже не понимает, что именно этот презренный художник — единственный из всех — сможет что-то ИЗМЕНИТЬ, потому что есть у него способность говорить то же, что и другие, так, что тебе немедленно хочется в бой.
Ты же не обидишься, Чарли, подумал Бальдур, глядя в лицо брату.
Родители беззлобно посмеялись над новым портретом — Бальдур, невесты вот так ставят на стол фотографию жениха. Бальдур вздрогнул.
Они, конечно, так и не узнали о его приключении с Хайнесом — и слава Богу, страшно было и представить себе недоумевающий и презрительный взгляд отца, растерянные и неверящие глаза мамы…
Да и Гитлер, наверно, скривился б, почему-то подумал Бальдур. И Гесс…
А может, и нет.
Бальдур почувствовал в нем что-то этакое, но Гесс был не вроде Хайнеса, а вроде него самого… возможно. Очень уж странно он смотрел на Гитлера. Неотрывно. Даже когда разговаривал с мальчишками. Смотрел не глазами — всем существом, и весь был как радиоприемник, настроенный на гитлерову волну. Любопытно, куда ж он смотрит, Рудольф Гесс, если Гитлера нет в поле зрения?..
В следующий свой визит Циглер принес Бальдуру новую, но уже много раз читанную, слегка засаленную книжку.
— Обязательно прочтите. Это поможет вам разобраться во всем получше, мой друг.
Это было творение Форда «The International Jew», новая библия антисемитов. Бальдур прочел ее за одну ночь — и книга эта непонятным образом напомнила ему Гитлера. Она была такой же захватывающей и жестокой, и точно так же, как Гитлер, срывала с реальности блаженные покровы. Ронни Гольдберга уже не было рядом с Бальдуром, да он и не вспомнил о нем, когда читал эту брызжущую желчью книжонку. В конце концов, Ронни был не такой еврей, о каких повествовалось в этом трактате, создававшем зримый образ хитрого, лицемерного, наглого врага.
О Ронни он вспоминал часто. И думал — да куда же, черт возьми, он подевался?
Бальдур спрашивал о нем у оруженосцев, но те и сами не видели его «с того митинга, ну помнишь… стоп, да вы же вместе ушли?»
В очередной раз отправившись в Мюнхен, Бальдур заказал еще не вышедшую из-под типографского пресса книгу Гитлера.
И компания Гитлера пополнилась еще одним неотрывно смотрящим. Еще одним влюбленным.
Но Бальдур никогда — хоть и обладал буйным и порой неприличным воображением — не мог бы представить себя с Гитлером так, как с Хайнесом.
Хайнес был плотью. Девяносто килограммов красивой, жизнерадостной, самодовольной плоти, вечно стремящейся только к плоти же, вечно наливающейся дурью, потом и свежим горячим семенем от близости какой-нибудь юной, неосторожной, с неосознанным кокетством сплевывающей себе под ноги тушки. Мир полон хайнесов — не каждому же давать.
Гитлер же… дело в том, что, встреть его Бальдур незнакомцем на улице — пролетел бы мимо, и не взглянув.
Бальдур, выросший среди вечных странников театрально-музыкально-шедеврально-ненормальной богемы, привык видеть вокруг себя людей или красивых, или умеющих таковыми казаться. Гитлер, хоть и сам был художником, выглядел карикатурой на всех этих людей. Ассиметричная прядь, падающая на лоб… вздумай тот же Бальдур завести себе такую, и у него был бы весьма романтический вид. У Гитлера вид был такой, словно он сэкономил на стрижке. Вздумай тот же Эрнст Ханфштенгль напялить такое пальтишко — и казался бы не клерком, а трагиком, изгнанным из театра за пьянство… Эдди Хайнес, не имеющий отношения ни к какому искусству, кроме исскуства трахать мальчиков, был достаточно хорош собой, чтоб взволновать юного эстета, а Гитлер казался бы самым заурядным даже среди людей, отобранных в киношную массовку по принципу заурядности…
Бальдур, как несколько раньше влюбился в Хайнесову плоть, теперь влюбился в Гитлера — точней, в дух, в величие коего сразу и безоговорочно поверил, и удручающая невзрачность плоти, этот дух облекающей, в этомслучае отчего-то не наводила на мечту о гармонии, но только подчеркивала, подтверждала величие духа. В конце концов, размышлял Бальдур, у которого, честно говоря, от бурного и беспорядочного чтения была изрядная каша в голове — ну покажите же мне хоть одного ВЕЛИКОГО, подлинно великого человека, который физически был бы сравним с Аполлоном! Ни Сократ, ни Наполеон, ни Рихард Вагнер, ни Отто Бисмарк не смогли бы с чистым сердцем выпендриваться перед девицами на дунайском пляже.
