Не прошло и недели, как Циглер снова предстал перед Бальдуром — на этот раз стекла его очков грозно и деловито поблескивали.
— Бальдур, вам ведь известно, что Гитлеру запрещено выступать в Баварии?
— Да-да, вы говорили…
— Это значит, что он будет выступать у нас, в Тюрингии. Здесь, в Веймаре.
— Да?!
— Да. Будьте любезны узнать цены во всех отелях. Он будет с четырьмя сопровождающими, всех мы должны достойно принять. Но средства — мои средства — ограничены, что уж там говорить.
Бальдур справился с блеском:
— Герр Циглер! Я думаю, отель «Германия», что у вокзала!
— Но он же… эээ… третьего разряда.
— Он в порядке. Я заходил туда. Ничего там такого ужасного нет. Конечно, не «Элефант», но…
— Отлично, — быстро ответил Циглер, — А как там насчет зала для выступления Гитлера?
— А, я тоже об этом узнал, это будет стоить еще тридцать имперских. Собственно, это не зал, а большая комната, но… Это близко к отелю, сейчас напишу адрес…
— Отлично, Бальдур, отлично! Там сядет пятьдесят человек?
— Больше.
— Больше не нужно. Бальдур, сколько ребят в вашем «Кнаппеншафт»?
— Сколько вам нужно, герр Циглер?
— Тут у нас, — доктор протер очки платком и снова водрузил на толстую переносицу, — нет штурмовиков. Но мы должны обеспечить охрану. Мало ли что, правда?..
— Да тут будет тихо, как в гробу, — ответил Бальдур, — но мы будем охранять, будем! Герр Циглер, вы можете на нас положиться, клянусь!
Бальдур и впрямь расстарался так, как Циглер и не ожидал от него. Подъезжая с Гитлером к отелю, Циглер увидел, что тот оцеплен подростками в одинаковых серых спортивных курточках, бриджах и высоких горных башмаках. На головах мальчишек были лыжные шапочки, надвинутые по самые брови, это придавало их лицам суровый вид. По фронтону стояли — хитрый Бальдур элегантно затушевал малочисленность и в среднем очень юный возраст «Кнаппеншафта» — самые старшие и высокие. Зная то, что рассказывал Бальдур, Циглер сильно подозревал, что с тылу отеля, негодуя в душе, торчит с десяток двенадцати-тринадцатилетних парнишек.
Сам Бальдур, естественно, стоял у входа. И вид у него в кои-то веки был важный и грозный, ни дать ни взять очень молоденький штурмовик.
— Кто такие? — с интересом спросил Гитлер.
— Общество народного сопротивления «Кнаппеншафт», — ответил Циглер.
— Славные ребята.
— О да.
— Но уж больно молоды, — улыбнулся Рудольф Гесс.
— У нас тут в Тюрингии, — сказал Циглер, — считают, что воспитание патриота следует начинать с детства… Прошу вас…
Он открыл перед Гитлером двери отеля. Как только все приехавшие исчезли внутри, с лица Бальдура моментально сбежало суровое выраженье, и он с открытым ртом обернулся к своему приятелю Гансу Донндорфу, что стоял рядом. Вытаращенные синие глаза встретились с выпученными зелеными.
— Ганс, смотри!!!
— Даааа…
Причиною восторга был мерседес. Парни так засмотрелись на него, что и не заметили тех, кто из него вышел. Такие даже Бальдур видел только в последнем модном кинофильме, а уж остальные-то… Шестиместный, длинный, как корабль, он и не подъехал, а неслышно подплыл к отелю! Спицевые колеса! Черный, словно у рояля, тусклый благородный блеск! Кожаные сиденья!
Бальдур несколько привял. Его собственный ореол, осеняющий его как владельца шикарного спортивного велосипеда фирмы «Бренабор», померк.
— Ни черта себе, — бормотал Ганс. Он забыл уже, что нужно держать оцепленье, и осторожно, на цыпочках, словно автомобиль мог отъехать без шофера, взлететь или просто раствориться в воздухе, подбирался к нему, чтоб кощунственно коснуться кончиками пальцев блестящей дверцы. Рядом таким же манером подкрадывался Бальдур. Остальные тоже нарушили строй и по шажку стягивались поближе к чуду чудному.
— Черрт, — сказал Ганс, — вот так подумаешь — что ни делай, а у тебя такой машинки не будет никогда-никогда…
Бальдур дрожал от восторга и ужасного сознания своей неполноценности. Это так мучило, что он вдруг высоким баском заявил:
— А у меня будет!
— Даааа…
— Спорим?! Не сейчас, а потом. Будет, вот. Я сказал, будет, значит, будет.
— Ха-ха. На что спорим?
— На… на…. Ну, Ганс, не знаю на что.
— Да разве тут скажешь, на что, если мы тогда уже будем взрослыми… Да, мы тогда, наверное, будем коньяк пить. Давай на бутылку «Хеннесси».
— Давай.
Бальдур, разъезжая в своем мерседесе по всем дорогам Германии, с грустью вспоминал этот детский спор. Ганс проиграл…
Соглашенье было заключено, и Бальдур только теперь вдруг заметил, что порядку конец — «Кнаппеншафт» толпился возле машины.
— Это что такое? — рявкнул он, — В строй!!
Сделал он это весьма вовремя. Через десять минут из отеля вышел доктор Циглер.
— Бальдур, — позвал он, — теперь пора в зал.
— «Кнаппеншафт», стройсь! — заорал Бальдур, вновь ощущая себя отнюдь, отнюдь не последним существом на белом свете.
— Бальдур, — Циглер был очень доволен, — Мне кажется, вы хотели б послушать речь…
Бальдур вошел в «зал» и сразу увидел, что тот полон знакомых — здесь был весь цвет Веймара, многие из этих людей бывали в доме фон Ширахов (впрочем, не в те дни, когда в гостиной толпились и вдохновенно голосили что-то гениальное актеры, музыканты и художники). Бальдур подозревал, что многие из них, если заметят его, весьма удивятся — он представал им в доме отца исключительно как вежливый мальчик в смокинге. Но ему было наплевать на это.
Циглер усадил его на какой-то случайный стул у стены.
Общая атмосфера была далека от торжественности — веймарские сливки переговаривались, попивали кофе и делали вид, что вообще явились сюда провести приятный вечерок.
— А сейчас, — сказал Циглер, — вы услышите Адольфа Гитлера.
Рядом с ним появился невысокий, стройный человек в темно-синем костюме, с короткими каштановыми волосами на прямой пробор и маленькими усиками под носом. Ничего особенного, подумал Бальдур, вовсе ничего. С виду весьма скромное созданье. Он видел его и раньше, на газетных фотографиях.
Гитлер заговорил.
Бальдур влюбился.
Он с трудом воспринимал смысл речи — да и знал уже все это: унижение Германии Версальским договором, все исторические предпосылки такого положения… С этого начинали все национал-социалистические ораторы, которых он слышал раньше. Но, может быть, тут впервые дала о себе знать злосчастная Бальдурова натура — если сердце его жаждало веры и любви, он был склонен поверить и полюбить сразу, как только предоставится возможность и явится достойный кандидат.
Полсотни веймарцев долго, очень долго «спали», отнюдь не помогая оратору, но Гитлер, словно не замечая этого, продолжал. Тихий его голос становился все громче. Бальдур дружил с молодыми актерами Веймарского театра, от них и знал это выраженье — зал «спит». Ему очень, очень хотелось «разбудить» все это старичье, хоть как-нибудь, но он не смел. Это были уважаемые люди, которые рассказали б о его недостойном поведении отцу. Отец никогда не наказывал Бальдура, но порой, когда с мальчишкой сладу не было, любил пугать его наказаньем, и делал это так достоверно, что Бальдур с семи до семнадцати лет полностью терялся от одной отцовской угрозы — «я тебя сейчас выпорю», а Бальдур так живо представлял себе это отвратительное действо, что всегда боялся всерьез.
Бальдур дрожал на своем стуле, вперив в оратора горящие глаза. Этот голос проникал в него, как… «как член Эдди Хайнеса», — подумал Бальдур со стыдом и с усмешкой, но только — в сердце. Господи, это не голос, а виолончель… такой же низкий звук… такая же негромкая убедительность иправдивость. Бальдур в жизни не слышал виолончели, которая врет — и был убежден, что на этом инструменте можно играть лишь имея идеальный слух.
Глаза Гитлера скользили по залу — так делает любой, говорящий для камерной аудитории, дабы облегчить свое положение: проще найти одного, кто слушает, и говорить для него. И он нашел такого слушателя — правда, не разглядел его толком, увидел лишь устремленные на него блестящие глаза… Глаза блестели далеко, где-то у стенки, но это было только на руку. Искать того, кто слушает, Гитлера учил его приятель Эрнст Ханфштенгль, и он же говорил — «хорошо, если слушатель твой сидит подальше, глядя в конец зала, ты производишь нужное впечатление на всех. А таращась в первые ряды — абсолютно ненужное».
Голос Гитлера взлетел.
Бальдур видел, что оратор глядит на него, но думал, что этого быть не может, никак не может же!.. Это случайность… Тем не менее, он сел прямей, чем сидел до того.
Наконец-то зал замер, принимая горячую волну, идущую от оратора, и выкупался по уши — это чувствовалось. Теперь ни шороха не было слышно, хотя мужчины невольно меняли позы — раньше сидели как в кафе летним днем, теперь Бальдур видел перед собою прямые спины…
