– Конечно.
– Сильно большая?
– Огромная! Если на сцене лежит труп – это инсталляция, а если у него при этом опорожняется кишечник, и сам труп бурлит и попёрдывает – это перформанс. Дошло?
– Очень уж тонкая разница.
Зал верхнего этажа дворца культуры был заставлен стульями – впервые за два месяца существования «творческого пространства».
Отдав полтинник человеку на входе, Гарик прошёл внутрь и решил, что «CUBA» переехала, не успев открыться, или вовсе закрылась: в зале мирно гудели и шуршали конфетными фантиками мужчины в костюмах и женщины в платьях. В дальнем углу, напротив сцены, настраивал штатив с камерой оператор местного «Градск-ТВ». Зеркальный шар под потолком неторопливо рассеивал по залу звёзды, а перед сценой, скрытой за кулисами, висела пара совковых красно-зелёных прожекторов.
– Привет! – Наумов будто выпрыгнул из-под земли.
– Привет, перформатор.
– Молодец, что пришёл.
Марк выглядел непомерно возбуждённым. Впрочем, для участника предстоящего шоу аффектация – норма. Так подумал и Гарик.
– А кто все эти люди? Что-то нашими даже не пахнет.
– Вон тот, – ткнул Наумов в сторону солидного вида толстяка с лежащим на коленях животом, – начальник городского отдела культуры.
– И чего ему здесь нужно?
– Того же, что и тебе, – многозначительно ухмыльнулся Марк. – Встряски, культурного шока.
– Меня встряхнуть тебе уже вряд ли удастся, а вот у этого дядьки сердце может остановиться, если ты со сцены хотя бы Баркова читать начнёшь – не то, что себя.
– Главное – подача.
– А остальные тут – тоже шишки?
– В основном. С жёнами. Мы им специально билеты в администрацию заслали, по пять штук в руки. Детям до восемнадцати, сказали, нельзя, чтобы они друзей полный зал приволокли.
– Показательное мероприятие что ли? – Гарик поморщился.
– Спокойно, – Наумов приблизился к самому его уху, – ты, главное, слушай и смотри внимательно. Такого рок-н-ролла как сегодня ты не видел и никогда больше не увидишь.
Гарик сощурился и послушно кивнул. Марк хлопнул его по плечу, подмигнул и скрылся в фойе.
До начала оставалось двадцать минут. Зал наводнялся прямоугольными плечами платьев и блузок, круглыми животами и потными шеями, стянутыми дорогими галстуками. Многие лица были знакомы Гарику, но ни одного имени он вспомнить не мог.
Директора предприятий, их замы, главные энергетики, строители, чиновники, управленцы и прочие, наполнявшие пространство «Кубы», напоминали инопланетную биомассу. Гарику казалось, что если он вслушается в их голоса, то не поймёт ни слова.
Свет погас с оглушительным звуком пушечного залпа. Рты мгновенно перестали шептаться. Глаза устремились на сцену.
Из колонок зашуршал уютный дождь, зал окутала летняя свежесть. Через минуту тьму сцены рассеял зелёный свет и перед публикой возник деревянный стул с рассыпанными на полу гвоздями с одной стороны от него, и молотком – с другой. На стуле спиной к залу сидел Марк. Он медленно поднялся, развернулся и заговорил, пристально вглядываясь во мрак толстых лиц:
– Знакомо вам ощущение того, что вокруг происходит что-то очень важное и сквозит мимо вас? Какая-то часть жизни – интересная и, возможно, основная, – а вы всё пропускаете, вы не у дел. Трагедии бьют в мозг, в самый центр мозга. Маленькие трагедии сгущаются в гигантскую тучу, словно гнус спозаранку над головой. Думать ты больше не хочешь; можешь, но не будешь – даже через силу. И тут ты понимаешь: сдаться и смириться бывает несравнимо труднее, чем пытаться дальше. Вокруг одни «никак» и «совсем» – сплошные абсолюты.
Он замолчал и на мгновение скрылся за кулисами. Раздался шуршащий звук и Марк вернулся на сцену, волоча за собой две длинные доски метров пяти в длину. Из колонок забулькали звуки мерно капающего крана. Грохнув доски на деревянный пол сцены, Наумов плавно поднял палец и громко прошептал:
– Капающий кран. Да-да-да, это капает кран. Тупые звуки, лишённые всякого участия, как и все прочие звуки за двадцать, за тридцать, за сорок лет до этого. Это стереосистема, обволакивающая собой сполна величину пространства – даже до мышиного мелкого – кап, кап, вправо, влево. Снова вправо – и опять влево. Обжигающая влага горячей ванны и как следует прогретое, свежее, отварное решение. Мысли, как никогда открыты ко всему, что могло бы хоть на минуту его отсрочить.
Он снова замолчал и снова скрылся, вернувшись на этот раз с прижатым к груди десятком небольших деревянных реек. Рассыпав их рядом с досками, Марк закурил, уставился в потолок и заговорил чуть громче:
– И это решение – не блажь. Не сиюминутность, и не бред. Чёткое в каждом его контуре, оно растворит лишённую смысла боль… А знаете ли вы! – Он сорвался на крик. – Знаете ли вы, что человек может выдержать любую, абсолютно любую боль?! – И снова перешёл на шёпот. – Если верит, что в конце она разрешится в свет. В бессчётное множество оправдывающих её лучей света. Тссс! Те, кто об этом знают, об этом молчат.
Он докурил, растоптал окурок и поднял с пола молоток. Дождь затих и из колонок загремела «Bulls On Parade». Сколачивая доски, Марк синкопировал ритм. Публика щурилась на сцену в попытках разглядеть искусство. Наконец, Наумов отбросил молоток и разогнулся, хрустнув коленями. «Rage Against The Machine» сменилась тихим джазом Чарли Паркера. Марк щёлкнул пальцами и зелёный свет прожектора сменился красным, превратив сцену в насыщенно-алый, трёхмерный, голограммный куб.
– Проснувшись, я сразу решил: сегодня.
И он стал нарезать неторопливые круги, затем замер, будто вспомнив что-то важное, вскинул взгляд в зал и, словно снова забыв, отвернулся и отмерил шагами ещё два круга. Закурил последнюю.
– Суть не в том, с кем конкретно бороться: с внешними интервентами или внутренними демонами. Суть сжалась как сдувшийся шарик, она зудит чесоткой в бренности головы, пульсирует кровью в висках, не давая забыться сном. Бесчисленное количество вопросов, так и норовящих выпрыгнуть из нутра моего, со мною вместе – в глубину ржавых вод в самом центре Жемчужины Мира, – осиный рой. Вопросы… Всё, что было сказано и сделано уплывает сквозь пальцы, растворяется в узорах облупившейся штукатурки потолка. Принятое решение берёт в свои руки всё, что следует после него. Больше ничего не важно. Господа, ведь это потрясающее решение, чёрт вас раздери! Как я не додумался до всего этого полжизни назад! Ведь это и есть свобода: совершенно иное измерение, в которое можно было уйти и раньше. Уйти когда угодно! Разве что-то мешало? Неспособность понять этого раньше – вот, что мешало. Всё! Более никаких сентиментальностей! Теперь я и сам не знаю на что опираться. Да и мысли, в общем и целом, были не мои.
Марк поднял с пола пятиметровую лестницу и прислонил её к левому краю сцены. Закусив сигарету и пуская облака дыма из-под носа, он забрался на верхнюю ступень, протянул руку и высвободил из складок кулисы верёвочную петлю, прикреплённую к перекладине несколькими метрами выше, на уровне прожекторов. Сидящие в зале оживились и с интересом подались телами вперёд: наконец-то произойдёт что-то внятное. Марк накинул петлю на шею, затянулся сигаретой и торжественно прокричал:
– Стоит ли расслабиться? Притерпеться? Или подождать Че с бутылкой «Сильванера» – и расслабиться уже с ним? Эй, жирдос, – ткнул Наумов пальцем в зал, – упругие животики в перламутровых блёстках, самокатящиеся авто, вкусно пахнущие бабы – всё здесь. Всё как ты любишь: пот, похоть, манящие изгибы и горячая плоть. Хочешь со мной? Там Седжвик с Уорхолом нюхают кокаин за соседним столиком. Там парафиновый запах, горячий воск, танцы и голые девки. Хочешь бесплатно – будь девушкой или геем каждый четверг с десяти до шести. Либо Эди, либо Энди. Ты ведь будешь? Когда так – уж лучше бы иначе? Нет, это для тебя, жирдос! И для таких как ты! Приходи в себя! Искусство – это не там, где красиво, а там, где затянешься и обосрёшься от прекрасности.
Он щелчком выбросил окурок в зал. Уголёк попал на живот какому-то потному дядьке. Дядька встрепенулся, будто его разбудили и, выкрикнув угрозу, сделал явную попытку подняться, чтобы выбить лестницу из-под ног говнюка. Но сидящая рядом жена змеиной хваткой впилась в его локоть и что-то прошипела в ухо. Толстяк моментально осел в кресле, злобно вращая глазами.
– Не ругайся, жирдос! – воскликнул сверху Марк. – Думаешь, тебе всё ясно? А я вот не люблю однозначности. Когда всё ясно – это повод насторожиться.
Наумов замолк, лицо его одухотворилось, рука поднялась и джаз умер. В полной тишине его голос прозвучал как хрусталь:
– Это болезнь. Где ищешь истину ты? Вчера ты писал портрет любимой женщины – сегодня кромсаешь ножом её горячее тело: через что ты познаёшь её по-настоящему? Что выберешь? Впрочем, что бы ты ни выбрал – я с тобой не согласен.
Затянув верёвку галстучным жестом, Марк выстрелил взглядом в пустоту, губы его беззвучно прокричали: «Йонара!», и ноги вышибли из-под себя опору. Он пролетел два метра вниз, и сто голосов вскрикнули разом, заглушив хруст шеи. Гарик успел увидеть, как исказилось на мгновение свободное лицо. Уши его заложило, в глазах потемнело, и грохота упавшей следом лестницы он не услышал.
