16
– Переход от одного способа познания мира к другому – увлекательнейший трип. Ты можешь тридцать лет писать гениальные стихи, а на четвёртом десятке объявить написанное бренным вздором, сжечь всё до строчки и уехать в Тибет – рисовать Джомолунгму. Спустя пять лет сочинить концерт для варгана с гобоем, а ещё через три снять нуар в духе сороковых об убийце-психопате, после чего поселиться в египетской пещере и до конца дней стяжать благодать вдали от цивилизации. И внутри каждого перехода искрят такие фейерверки – ни описать, ни предвидеть. Но это – об искусстве. Перейти – а, точнее, уйти – из музыки в кино, или из живописи в литературу – одно. Совсем другое – уйти из искусства творения в искусство созерцания. Это несравнимо более увлекательное, до предела насыщенное всеми вкусами жизни – и не только жизни – преображение. Понимаешь? Или ты даже не веришь?
Француз поправил очки и дважды хлопнул в ладоши. Гарик вздрогнул и едва не потерял равновесие. Глянул под ноги и голова его закружилась. Он стоял на огромном снежном кургане, росшем прямо из облаков. Приступ тошноты сдавил грудь. Но прошёл почти моментально. В этот раз не было больно, холодно или неуютно. Лёгкость наполняла каждую клетку тела.
– Где мы?
– Это Эверест. Мы сейчас ближе всех к Богу.
– Серьёзно? – хмыкнул Гарик. – К какому именно?
– А в какого ты веришь?
– Я не верю в Бога. Ни в какого. Как и Вы.
– А для чего ты живёшь, можешь сказать?
– Странный какой-то вопрос.
– Будет понятнее, если спрошу, в чём смысл твоей жизни?
– Это слишком субъективное понятие.
Французский рот зазмеился в ухмылке:
– Третья попытка: в чём ты видишь высшую цель своего существования?
– Существование – это по Вашей части.
– Тебя ведь только что подташнивало.
– Немного.
– И ты до сих пор не понял от чего?
Гарик всмотрелся в гладко выбритое лицо с блестящими стёклышками на носу.
– Тебя тошнит от твоей рациональности. Но к этому привыкаешь. Это как первый раз убить человека. Стошнит лишь один раз. Как прививка.
– Мне кажется, я понял, – едва шевеля губами, прошептал осенённый мыслью Гарик.
– Вот и хорошо. Так и в чём же, всё-таки, цель твоего существования?
– Свобода?
– Ты спрашиваешь или советуешься?
– А без него нельзя?
– Без смысла? Можно. Но кем ты будешь? Он нужен тебе. Он вообще – нужен человеку. Мало того, абы каким он быть не может. Смысл жизни должен смотреть в вечность, жить в вечности. Выходить за рамки.
– Земные?
– Да! – восторгнулся серый человек. – Смысл обязательно должен выходить за рамки земного! Какой смысл в том, что рано или поздно погибнет, пусть даже вместе со Вселенной, со всеми галактиками! Вселенная – то же самое, что одна планета. Или даже один атом – они существуют в рамках пространства и времени.
– А смысл? Где должен существовать он?
– В вечности!
– А если меня устраивает какой-нибудь земной смысл?
– Тогда и цена тебе – по земной шкале ценностей. Тебя это устроит?
Гарик промолчал.
– Смысл жизни человека должен быть несоизмеримо выше человека.
– Зачем?
– Затем, что это делает его бессмертным.
– Как это?
– Если высшая цель человека ниже, или равна ему самому, через неё можно перепрыгнуть любому. Понимаешь? Она как планка, которую ты ставишь сам себе. Как крепость. Твоя личная крепость. Будь выше своей головы – и тебя не достанут. Опустишься ниже – и до тебя дотянется любой. Что произошло вчера?
– Марк?
– Да, Марк. Он красиво ушёл, но почему это произошло, и произошло именно так?
– Он что, приравнял себя?
– Начинаешь понимать, – благодушно улыбнулось бритое лицо. – Он приравнял себя к тому, что оказалось ниже его. Это его и убило.
– Но что именно?
– Да какая разница! Не в этом суть! Он назначил себе цену и приравнял к ней свою жизнь.
– Так, может, его цена была выше, раз он умер за это?
– У самоубийц так не бывает, – помотал головой француз. – Он что-то здесь утратил. Ведь это была не жертва, это был крик боли. Если бы ты знал, хоть отчасти, как ему было больно, ты не только никогда не осудил бы его за любой, какой угодно, грех – ты бы вовсе забыл это слово. Марк потерял смысл и не смог без него жить.
– Я и говорю: может быть, и смысл и цель его были высоки!
– Высокую цель нельзя потерять. Она не вне – она внутри. Человеку нужно расти внутрь, а не наружу – тогда и взрастить удастся то, чего нельзя будет отнять. Это и есть плоды истины. То, что внутри тебя – внутри вечности…
– А то, что снаружи – во времени и пространстве?
– Тлен, – кивнул, по-прежнему улыбаясь, серый человек.
– А если назначить смыслом жизни что-нибудь из высшей категории земного?
– Например?
– Дети, – проскользнул в лице Гарика ехидный азарт.
Француз поправил очки и решительно помотал головой:
– В любом случае, будет всего три варианта исхода.
– Каких?
– Самых простых и естественных. Если человек видит смысл жизни в своих детях, – что с ним произойдёт, если детей у него отнять?
– Утратит смысл?.. – Гарик почувствовал себя на экзамене.
– Логично, правда? – не сходила с губ профессорская улыбка. – И какие у него варианты жить дальше?
– Есть вариант не жить. Или не жить – не вариант?
– Вариант. Как самый крайний в свободе его выбора, но он есть. Это тоже выбор. Ещё что?
– Просто продолжить жить.
– Верно. Но не просто, а продолжить жить в попытках обрести новый смысл.
– Инстинкт самосохранения?
– Нет. Это ещё один шанс. И этот выбор – вернее прочих двух.
– Какой же третий?
– А вот третий продиктован как раз инстинктом самосохранения: свести оставшийся кусок жизни к существованию. Когда умереть не хватает духу, а искать заново – не хватает сил. В зависимости от того, чем наполнен человек, он выбирает один из трёх вариантов.
– Наполнен?
– Да. Наполнен верой, силой… Кто чем. И, заметь, все три варианта возникают от изначальной непригодности смысла жизни на эту роль. Как считаешь, это говорит о том, что где-то есть ошибка?
– Смотря что называть ошибкой. Ошибка – это сбой в программе, выход действия за программные рамки. При свободном выборе ошибки быть не может, потому что не может быть рамок. Свобода – это ведь отсутствие рамок? Есть просто выбор, он может быть плохим или хорошим, но никогда – ошибочным. Ведь эти плоскости не пересекаются?
– Мне нравится ход твоих мыслей, но я говорю не об этом, – бессовестно растянулся до ушей серый француз, глядя на Гарика, как учитель, гордый первыми успехами ученика. – Я говорю о том, что истинный смысл невозможно утратить. С этим ты согласишься?
– Если отталкиваться от этого, как от аксиомы, то конечно. – Гарику понравилось, что разговор переходит в диалог на равных.
– Всё, что находится в рамках материального мира – материально. И это рано или поздно утрачивается, гибнет, даже если назначить это материальное смыслом жизни, который, повторюсь, должен быть бессмертен по определению. Согласен?
Гарик кивнул.
– А раз так, то где должен находиться истинный смысл жизни?
Гарик грустно поднял глаза к небу.
– Именно!
От радости и восторга серый человек так притопнул ногой, что вниз поползла лавина.
– Именно так! За гранью мира. За гранью материи, времени, пространства, тленности. И если мир материи конечен, то за его гранью – бесконечность! Абсолют! А что такое абсолют?!
– Бог?
Низкий победный рёв пронзил пространство. Облака внизу разлетелись с лёгкостью табачного дыма. Под ногами раздался гулкий треск – Эверест дрожал всеми километрами своей мощи, просаживаясь вниз как тонущий айсберг.
– Бог! И мы сейчас ближе к нему, чем кто-либо другой.
Гарик молчал и задумчиво кусал губы.
– Это сложно, – выдавил он, наконец.
– Бог? По-твоему, Бог – это сложно? – усмехнулся француз. – Я доказал тебе, что он есть. Хочешь, докажу, что проще Бога нет ничего?
Гарик недоверчиво покосился на кристальные стёкла очков и скривил рот в усмешке.
– Если бы ты учился медицине – как та женщина, которую ты предал – ты бы знал, что каждому человеческому органу соответствует какая-нибудь болезнь, хотя бы одна. Органов, которые не болеют, нет. Не задумывался, зачем человеку такое сложное устройство организма?
– Нет.
– Чем сложнее механизм, тем он уязвимее. Особенно когда все детали связаны между собой и функционируют в прямой зависимости друг от друга. Чем проще, цельнее механизм, тем легче его чинить.
– И если бы человек был прост в своём физическом строении, его было бы просто лечить. Так?
Француз кивнул:
– Скорее всего, он не болел бы вовсе. Зачем Бог создал человека таким сложным? Для боли. Человек должен болеть. Таков замысел божий.
– Я думаю, что болезни придуманы для того, чтобы научить человека заботиться о теле, которое дал ему Бог.
