Еще раз: она глупа?
Вы умны, но разве пути логики не так же случайны, как мои? Сколько мнений, оттенков... Боже, какой шум!..
Грузин был прекрасен. Его душа — как античная статуя. Его хамство божественно. Слышите, я люблю его! И знаете, что с ним случилось? Он умер в Грузии. Умер, едва ступив на родную землю — рассыпался. Проведя в безвременье классические три дня, он не выдержал драгоценной реальности. Его тело за эти три дня разложилось, и достаточно было только коснуться земли, сойдя с трапа самолета, чтобы лопнула кожа.
Но он стал призраком, и преследует почему-то меня. Даже сейчас толкает под руку, мешает писать... Наверно, он не оставил и Нану...
В первое время я еще на что-то надеялась. Я делала для Наны все, что было в моих силах, а чтобы не очень раздражать ее своим цветущим видом, занялась изнурением плоти. Я перестала есть мясо и масло, и молоко — одну траву ела. Я ослабела, и... Боже, как измучила меня зелень... Даже кровь едва не изменила цвет... Рискните повернуться раненым боком к лесу — и зеленая свежесть погасит красное. Полтора ведра зеленого вина... А у меня правый рукав так тонок, что ходить по зеленому лесу страшно — можно не выйти, можно по дороге стать елкой...
Я попала в страшную кабалу к погоде. Если на улице было солнечно, — я трезвела, а дождь вызывал тошноту. Мне не надо было бы высовываться на улицу, но как оставить Нану? Нана запрещала мне приходить, но я не слушала... И вот все кончилось...
Нана, Нана, я ни в чем не виновата перед тобой, я больше не русская, я елка... Я не могу продолжать, я запуталась, сбилась с такта, я больна, голодна, мне не удержать пера в руках... Вот и случилось то, чего я боялась — я не помню уже, что хотела сказать... Я задернула занавески, но маленькая щелочка осталась, и мне видна зеленая ветка — я протягиваю руку к ней, и на пальцах сквозь кожу прорастают иголки... Нана! Нана! Очнись. ... Я вижу, как она медленно поворачивается — в тысячу раз медленнее, чем можно предположить...
Только не волнуйся... Я попробую. Еще чуть-чуть...
Вот как все было в тот день...
Я накупила целую сумку продуктов и пошла к ней... Я на улице. Сколько красок, а я без кожи. Нана! Я шептала — Нана! Отдай мне свою кожу, толстую — зачем она тебе — не в Тбилиси же в ней ехать — а уж я сумею должным образом ею распорядиться...
Мне было больно, я давно была в скверном состоянии...
Если б это было безумие, я справилась бы с ним. Безумие предусматривает некоторую несвойственную мне распущенность, оно само — допущение. Очень уж много позволил себе тот, кто свихнулся — душа, душа забыла свое место, забыла, что она не лучше других, столь же больных душ, которые терпят, не бесятся. Со мной — иначе. У меня не было больше души, и разум ушел, оставив меня всю в красках. Слабоумие, а не душевная болезнь — вот что мне досталось (кое-какие чудачества помогают иногда в таких случаях выдать одно за другое, но они происходят от той или иной, или третьей нехватки ума — сами по себе они не родятся). Симуляция сумасшествия, сонная свобода — и та уже давалась мне с трудом. Заторможенность мешала даже хулиганству — я выматерилась бы с наслаждением, да не открывался рот. У вас бывают такие сны, когда вы знаете, что спите, и шутите, веселитесь предерзко?.. Приступы головной боли и тошноты участились — все краски перепутались, но не смешались... Боль — главное, она сильнее мысли... Нана! Хоть бы мне сделаться нечувствительной к боли, как ты...
Нана не открыла мне дверь, а я притащила тяжелую сумку с продуктами. Я только хотела покормить ее... Ее мать уже почти не вставала с постели, ничего не готовила. Они лежали в одной комнате — каждая на своей кровати и лицом к своей стене...
Нана подкатилась к двери в инвалидном кресле, на которое я еще вчера посадила ее, и сделала мне "пр-р-р" в замочную скважину.
Я была в ужасе — значит, ночь она провела сидя. Значит, вечером у матери не хватило сил переложить ее в постель. Я-то понадеялась на нее — поднять Нану и усадить в кресло она не может, а кое-как вывалить ее на кровать ей до этого случая удавалось. Наверно, ей очень было плохо, если Нана до сих пор в кресле... И она не смогла сейчас встать...
Я просидела спиной к двери на резиновом коврике весь день, я стучала в дверь затылком, локтями... Я хотела покормить их, но пришлось тащить сумку обратно... Я в метро, в моем коридоре. Мне тяжко! Здесь нет почти красок — бежевые стены нежны, но столько света! Как будто я не в коридоре, а в луче прожектора.
А слабоумие — оно одушевлено? Все ясней и ясней становится мне, что очертаниями оно напоминает Грузию. Оно делается все злей, настойчивей... Оно поднимается изнутри, как тошнота... А Грузия — пропасть... И черножопый призрак сам не умирает до конца, и мне умереть не дает... Смерть заключается в яйце, надо разбить яйцо, чтобы все умерли... Кажется, мне удастся последнее хулиганство... Я начинаю одно за другим выхватывать яйца из сумки и швырять их в стены. Я в метро, в том переходе... Одна за другим растекаются они по стенам, я размазываю их рукавом, я вся в грязи, в слезах и в восторге, я буйствую напоследок.
Но одно яйцо никак не бьется... Или я совсем уже без сил, или как-то не так бросаю его, но оно отскакивает от камня, как мячик... Я топчу его ногами... Оно скользкое, оно испачкано слизью — весь длинный коридор в этой яичной слизи... Я поскользнулась, упала, проехала на пузе полметра по наклонному полу... Я изрезала руки скорлупой, я не могу больше, мне худо...
Вот так это было. Я теперь почти всегда дома и почти бесстрастна. Только погода, зелень за окошком, да полумертвый грузин отвлекают меня от работы.
Я не знаю, что там с Наной. Иногда она звонит мне — обычно только для того, чтобы пукнуть в трубку или наговорить медленных и запутанных гадостей. Кто убирает за ней и кормит — не знаю.
Мне противна моя работа, но я пишу. Пишу медленно и, может быть, когда-нибудь достигну ясности.
А впрочем...
Больше всего на свете я люблю молчать.
Прощайте.
Ну и что? Ну вот я еврейка, крещеная, между прочим, хотя Библию стала читать только теперь, чтобы разобраться, что за человек моя свекровь, и что вообще это все означает.
Знаете, я теряюсь. Это какая-то новая форма общения со святыми. Мне даже пришла в голову весьма странная мысль: не вызвала ли она самого апостола Павла при помощи каких-то магических заклинаний? Во всяком случае все происходящее нисколько не похоже на обычное видение, а сама ее речь ничем не напоминает молитвенное обращение подвижницы к наиболее чтимому ею святому.
Его звали Генез. Пострадал в 304 году при императоре Диоклетиане. Свекровь довольно точно излагает его историю. Оцените мою работоспособность — сколько книг пришлось мне просмотреть, чтобы отыскать подтверждение ее слов! Мне было бы жаль, если это оказалось ее выдумкой — это слишком важно.
Вам не кажется странным, что она упорно называет его Савлом, т.е. тем именем, которое он имел до обращения? Св. Лука впервые назвал его Павлом лишь на Кипре, когда он (Савл) совершил свое первое чудо — поразил слепотой лжепророка Вариисуса (Деян. 13, 9). Или она не признает его Павлом, не верит в то, что случилось с ним по дороге в Дамаск? Простите ее, она странная женщина. Обратите же внимание, она не отпускает его от себя и несет несусветную чушь.
А я еврейка.
Ее сын, мой муж. Она его родила, когда ей было лет шестнадцать, не больше, как видите, от какого-то еврея, но я об этом ничего не знаю.
Которая в Иерихоне прятала еврейских лазутчиков, за что ее со всей семьей оставили в живых.
Руфь его бабушка.
Послание к евреям, кажется. Постараюсь в дальнейшем избавить вас от многочисленных ссылок на Священное Писание. Кто ж виноват, что моя свекровь ежеминутно что-то оттуда вспоминает. В последние годы своей жизни она других книг не читала и, кажется, прочитанное равнялось для нее пережитому. Я буду по возможности опускать скучные места.
Деян. 10, 9.
Стоп. Вот оно. По-моему, это объясняет многое. Надо быть такой убежденной старой ведьмой, как моя свекровь, чтобы додуматься до того, что душу можно продать не только черту, но и святому, да еще одному из главнейших апостолов. У меня слов нет.
Я, кажется, как и она, начинаю уже бредить. Что ж, терпите, если вам интересно. Я ничего не понимаю, можно подумать, она обращается не к апостолу Павлу, а к какому-нибудь Симону волхву. Купчиха.
Это она про что? У нее есть сын, это так же верно, как то, что у меня есть муж. Или она хочет задним числом сделаться матерью пророка?
Ага, Феликс рассказывал. Это заключалось в том, что она его читать не учила, в школу его не отдала, добилась того, чтобы врачи признали его слабоумным и ходила (и при мне тоже) по дому нагишом, считая, видимо, что в ее облике совсем нет эротики, а только одна эстетика. Чудо, а не свекровь. Мраморная статуя. Феликс ест только хлеб и мороженое. Толстый!
