На крыльце сидел Колька в моих шортах. Последние лучи солнца золотились в его стакане и расплывались в моих глазах в разные стороны.
— Старик, — сказал он и развел руками. — Что делать? Мат хереет! Нас уже никто не понимает.
Теперь я мог идти куда хочется. С этой постройкой меня больше ничего не связывало, она превратилась в такую же кучу, как Борькина хибара, как все остальные на этой дачной улице — громоздкие руины, обглоданные остовы, населенные ведьмами. А мне хотелось успеть на закат, туда, где нет ни крыши, ни стен. До него оставалось совсем немного — сто, двести, триста секунд — рукой подать, и я уже догадывался, что скажет мне моя птичка, когда я сяду перед ней на песок. Ну, прежде всего, она нахмурится: «Фу, это же ноги!» Нет, скажу я, это — не ноги, это такие крылышки. А потом мы будем смотреть, как солнце садится в блестящую лужу, дожидаться, когда оживут верхушки сосен, зашевелятся серебристые кустики и отступит наконец, преследовавшая нас с рождения, неизъяснимая тоска ожидания ожидания. Ей просто нечего делать в нашем доме, потому что дом — это мы, мы и наши желания.
Солнце слепило меня редкими вспышками, оно висело за деревьями уже на уровне глаз. Я шел босиком по травке, как вдруг Анька-зараза крикнула сзади: «Вон он!» Потом она крикнула: «Осторожно!» — и меня окружили.
Я не понимаю, зачем этой гадине понадобилось меня останавливать в двух шагах от пансионата? Пусть бы дошел и своими глазами увидел гнездо разоренным, а птичку убитой, пусть бы коснулся в последний раз коченеющего тела, пусть бы умер рядом — ведь это мою возлюбленную зарезали у меня в номере. Почему Анька отказала мне в этом праве?
Сильва сказала: — «У меня два трупа за три дня. Должна же я что-то делать? И вообще, ты же не в тюрьме, а в реанимации». В какой-то день мне даже разрешили попрощаться с телом — совсем белым, без единой кровинки, даже скорей голубоватым. «Попрощаться с телом!» — они даже не понимают, что это значит.
Про меня в газетах писали так: «Маньяк-сексист зарезал участницу семинара „Лесбийский материализм“ Ирину Комарову», или «Вчера в нашей республике завершились гастроли российского наемного убийцы», причем во всех случаях моя фамилия была переврана до неузнаваемости.
Все это время я лежал под капельницей в отдельной палате, пристегнутый к койке наручниками. Дамочку-кардиолога это сильно возбуждало, она из кожи вон лезла, чтобы я что-нибудь с ней сделал, — показывала, что она под халатом голая, терзала мой член — но я не сделал. Я вообще ничего не делал: не ел, не спал, не смотрел по сторонам, ни с кем не разговаривал. Когда ко мне привели маму моей птички, Светлану Анатольевну — вечного доцента с кафедры не то романской филологии, не то германской, — она сказала, что в курсе, потому что Ирина ей говорила про наши дела, сказала, что помнит меня с «тех лет», и поцеловала, а я даже не сумел заплакать. Ко мне приводили дипломатов, адвокатов, полицейских чиновников — все выражали сочувствие и только пожимали плечами: «Ищем».
То есть всем было очевидно, кто убийца, но меня отстегнули, только когда на какой-то границе, чуть ли не в Англии, случайно поймали Динку. И то только потому, что ей было неудобно бегать с гипсом на ноге. При ней обнаружилось и некое вещественное доказательство — маленькая цифровая камера со снимками. На них были Элла, Боря, мы с Борей, Элла с Борей, Боря уже отдельно — мертвый, мы с моей птичкой на пляже, то есть когда они к нам приехали на своем тандеме, потом шесть изображений убитой девочки. Есть вещи, которые вполне понятны, но плохо укладываются в голове: я, например, даже не представляю, что она делала в моем номере, в моей ванной, наедине с моей маленькой мертвой птичкой сорок минут. Сорок! И зачем она включала индикацию времени?
Сильва сказала: «Поехали на дачу, они тебя ждут, теперь у вас все будет хорошо». Но я не поехал, я сказал, что мне нужно в пансионат.
Линда выдала мне по описи имущество — все вперемешку — и мое, и птичкино: трусы, майки, рукописи, платья, бритвенные принадлежности, кошельки, босоножки, записные книжки, кроссовки, компьютеры и прочее. С виноватым видом она сообщила, что Анна забрала машину, и тогда я попросил ее вызвать такси.
По дороге на причал я купил три канистры, залил в них бензину. Умарас помог мне поставить двигатель. Таможенник попинал мой скарб, окинул взглядом катер и отметил декларацию, пограничник поставил штамп. Юла сходил на метеостанцию и сообщил мне, что до обеда будет юг-югозапад два-четыре, а к вечеру по востоку ожидается западный до пяти-семи, впрочем, это для меня не имело никакого значения. У меня не было пункта назначения, я просто уезжал, чтобы не быть здесь. И уж тем более я не хотел возвращаться на ту веранду, где сидят и переговариваются на своем языке старуха Кэт, которую мне, кстати, очень жаль, ее гостья — Элизабет, и с ними — я это отчетливо видел — моя покойная матушка Варвара Ивановна, Мариванна — железная леди, Колькина мать — Анастасия Александровна, Анькина мама — Танечка, Сильвина мамаша — Вера Яковлевна, заплаканная Светлана Анатольевна, никому неизвестная Динкина, если ее, разумеется, родила женщина, а не могила вампира, и еще очень многие — матери извращенцев, невротичных писателей, незадачливых полицейских, дураков-философов, подлых издателей, политиков, олигархов, предателей и героев, убийц и их жертв. Я не хочу к ним, я не желаю больше подчиняться судьбе, которую они мне прописывают, взвешивая все про и контра, по своему малому разумению. Я сам знаю, что заслужил.
И еще вот что я думал, слушая ровный рев двигателя и шелест волны:
«Да, смерти нет, но что делать с разлукой? Надеяться на встречу на небесах или ждать перерождений, где мы снова будем любить друг друга? На счастье в следующей жизни? Увольте. То есть, как повторял Серега Хренов своей жене Ленке, пока был жив: „Пивом голову не обманешь“».
Эксперт-аналитик д-р Фаина Бек — супервизору д-ру Алле Балаян
Я прочитала это эмоциональное повествование и должна признать, что чувствую себя так, как будто провела с автором текста по меньшей мере двадцать пять-тридцать сессий. У меня сложилось подробное представление о характере страдания анализанта, о его типе реактивности, о структуре семейных отношений, о природе объектных привязанностей, о его системе взглядов, в конце концов. Мне непонятно одно (мне неловко в этом признаваться, но от ясности в этом вопросе зависит многое): является ли история, которую он мне рассказал, целиком воображаемым конструктом — развернутой мечтой о самоубийстве, возникшей в связи с неспособностью в полной мере оплакать раннюю смерть подруги, или же эти сбивчивые страницы представляют собой драгоценное свидетельство подлинных событий, в которых мой пациент занимает далеко не центральное место, и о которых сообщает с известной (значительной) степенью искажения. Признаюсь, я начала с того, что попыталась заручиться хотя бы минимальными гарантиями реальности описанных событий. Например, убедилась, что в телефонном справочнике Союза писателей Санкт-Петербурга Евгений Лодейников не значится, а вот Коровин, действительно, присутствует. Литератора Коровина в городе многие знают, и вообще он большой тусовщик, но на человека, приходившего ко мне, не похож даже по описанию. Николай Васильевич Меркурьев — его среди профессоров университета я также не нашла. Издательство «Аквариус» никогда не существовало. Однако Вениамин Глебов — возможно, реальное лицо. Человек с такой фамилией возглавлял небольшое издательство «Time-out», которое развалилось по причине внезапного исчезновения всего руководства, с тех пор так и не объявившегося. Они специализировались на всякой «клубничке» типа «Оккультных корней коммунизма» или «Сексуальной пропедевтики». Книги Салмана Рушди «Чертовы вирши» среди их продукции не было. Место действия легко узнаваемо — это курортный поселок в Эстонии, Нарва-Йыэсуу, кто там только не бывал в детстве (как сегодня, передо мной взбитые сливки с шоколадом и творог со сметаной, белый песок, набивающийся в сандалии). О самих же событиях удалось узнать еще меньше. В гендерном центре мне рассказали, что летом в Усть-Нарве проходила какая-то summer school и там случилась какая-то неприятная история: то ли фашистская акция, то ли чье-то самоубийство, но подробности сообщать отказались.
Должна заметить, что картина насилия, столь ярко представленная в тексте, задела меня за живое, поскольку ее рисунок вносит некоторый диссонанс в мои представления о психологическом статусе так называемого маньяка. В классификации, лежащей в основе моего диссертационного исследования, я выделяю три основных портретных типа, лежащих в основе трансгрессивного садистического поведения.
Приведенная в тексте форма инфантильной жестокости (случай Дины-Иродиады) противоречит разработанной мной типологии. Я бы сказала, что подобный субъект невозможен, если бы детали описания не делали его столь убедительным и психологически значимым. Я как будто вижу перед собой девушку-травести резко астенического сложения, длинноногую, с детскими, выпирающими под тонким свитером ключицами, с бледными узкими губами и раздраженно-ироническим взглядом. Три убийства — Жирного, Паршивца и возлюбленной птички — совершены ею с той же простотой и легкостью, с какой люди ходят в булочную. Но ведь и в самом деле — единственно верная, в смысле неуязвимости, стратегия состоит в том, чтобы растворять наносимый удар в повседневности, исполнять свою работу на виду у других людей, делающих свою. В данном случае детское простодушие служит ей лучшей защитой. Вероятно, электрошок и нож все время болтаются в ее рюкзаке вместе с прокладками, сигаретами, конфетами, кредитными карточками.
