Приведенная в тексте форма инфантильной жестокости (случай Дины-Иродиады) противоречит разработанной мной типологии. Я бы сказала, что подобный субъект невозможен, если бы детали описания не делали его столь убедительным и психологически значимым. Я как будто вижу перед собой девушку-травести резко астенического сложения, длинноногую, с детскими, выпирающими под тонким свитером ключицами, с бледными узкими губами и раздраженно-ироническим взглядом. Три убийства — Жирного, Паршивца и возлюбленной птички — совершены ею с той же простотой и легкостью, с какой люди ходят в булочную. Но ведь и в самом деле — единственно верная, в смысле неуязвимости, стратегия состоит в том, чтобы растворять наносимый удар в повседневности, исполнять свою работу на виду у других людей, делающих свою. В данном случае детское простодушие служит ей лучшей защитой. Вероятно, электрошок и нож все время болтаются в ее рюкзаке вместе с прокладками, сигаретами, конфетами, кредитными карточками.
Либидо Дины-Иродиады, несомненно, нарциссично, а потому она располагает очень незначительными количествами свободной энергии, которые ей приходится экономно и с максимальной эффективностью распределять. Нежеланием длить момент борьбы, неизбежно связанный с эмоциональным напряжением жертвы, вероятно, объясняется избранный способ умерщвления. Прощальная вспышка жизни, эмоциональная кульминация узнавания, понимания, ужаса, ярости, отчаяния, протеста не возбуждают Иродиаду, а скорее вызывают чувство брезгливости. Нет, само по себе убийство ее не интересует.
Возможно, это вообще вопрос не психики, а биологии — форма очевидной жестокости ахронична, она не коррелирует с человеческим опытом и не идентифицируется другими в силу отсутствия аналогических рецепторов в чувственности. Я полагаю, что в случае Дины-Иродиады мы имеем дело с архаическим психическим формообразованием, которое занимает место в структуре мира, но не сопровождается никаким интегративным усилием. «Могила вампира!» — выкрикнул по ее поводу мой анализант. Могила не могила, но вот такие термины, как «склеп», «крипта», могут оказаться вполне уместными. Не о новой ли Антигоне идет речь? Ведь что мы видим в результате? Вместо одинокого маньяка, движимого завистью к жизни, разрушающего жизнь как ценность именно потому, что она для него значима, перед нами — хрупкая девушка-подросток, пребывающая в нежном и устойчивом союзе с подругой, легко уязвимая, зависимая от мнения окружающих и, наряду с этими, вполне человеческими признаками, обладающая гибким и сильным позвоночником древней рептилии. Я хорошо представляю себе бесстрастное любопытство, с каким ее в этот момент немигающий взгляд следит за подробностями перехода от жизни к смерти. Она идентифицирует свое собственное тело с мертвым телом очередной жертвы — вот в чем все дело!
Я знаю, почему Дина-Иродиада не сразу оставляет место последнего преступления. Для нее эта ванная комната — традиционное, кстати, пристанище регрессирующих нарциссов — превращается в театральные подмостки, где ей впервые удается наиболее полное отождествление с жертвой. Представьте себе, перед ней лежит тело, которое она, Дина, еще час, или сколько там, назад видела, но не могла рассмотреть, потому что оно двигалось, щебетало, раздражало сиянием глаз, пахло мужским семенем. Ровно сорок минут она, Иродиада, смотрит в зеркало смерти, наслаждаясь «моментом истины», завороженная чистотой, покоем и тождественностью умертвленного ею желания. Антипигмалион, созерцающий совершенство собственного творческого акта. И фотографии должны навсегда сохранить память о том, что происходит между щелчками затвора камеры, об этих минутах, ставших символом столь драгоценного для нее переживания. Боже мой, я так давно размышляла о странной тональности женской одержимости, похожей на подземный гул, что теперь даже завидую несчастному влюбленному, попавшему в такой переплет со своими наивными гетеросексуальными страданиями.
Однако я преувеличиваю. Анализант, конечно, тоже фрукт еще тот. Чем дальше я читала, тем более убеждалась, что изложенное в рукописи представляет собой целиком внутреннюю проблему, отсылающую нас к классическим формам истерии, наиболее успешно процветающей, как известно, в семье. Любой психолог хорошо знает, что семья — это идеальный резонатор для истерика, что это паутина, которую он сплетает и в которой сам запутывается, что любой истерик — эндогамен, инцестуозен и бесконечно предан знаменам своего маленького государства. Ultima thule, так, кажется, говорил Набоков? Воистину так. Действительно, самая далекая и самая непостижимая для любого из нас земля.
Не имея возможности реконструировать по тексту подлинную конфигурацию родственного сообщества, думаю, что своеобразная его причудливость определила особенности формирования эдипова комплекса моего пациента. Множество молодых женщин вокруг — мать, тетка, подруги матери и тетки — и всего один взрослый мужчина, не наделенный властными полномочиями, присутствие которого мотивировано эротическим предпочтением кого-то из родственниц. Рискну предположить, что в таких условиях никаких причин к преодолению эдиповой зависимости у молодого человека не имелось; скорее, напротив, его детство было своего рода вневременным раем, где все его влечения бродили на свободе, усиленные чувственными впечатлениями от моря, леса, чтения, собственного тела и, вероятно, быстро открытой детским любопытством женской природы. В чувственности анализанта, которую он так оберегает и которой так гордится, догенитальная перверсивность и эдипова энергия соединились, образовав мощный поток, способный смести все на своем пути.
На основании личных впечатлений и предъявленного текста, могу утверждать, что мы имеем дело с гиперсексуальным мужчиной, чье эротическое влечение отмечено некоторой инфантильностью или фиксациями, служащими спусковым механизмом. Я много размышляла над тем, почему возлюбленной моего респондента становится женщина, совершенно очевидно не принадлежащая его социальной группе, — с другими интересами, языковыми особенностями и эротическими привычками. Близкие респондента оценивают ее крайне негативно, да и менее знакомые люди удивлены этим союзом. Ключевые эпизоды рассказанной истории дают ответ на этот вопрос. Одной из несомненных фиксаций респондента является страсть к созерцанию женского наслаждения, понимаемого им как нечто абсолютное. Он — вуайер, и случайная удача, выпавшая ему летним вечером, способствовала стремительной регрессии к его счастливому детству, где он в воображении обладал всеми женщинами сразу, всем причинял оргазм и сам растворялся в этой амниотической стихии. (Его сновидения, грезы да и само увлечение рыбной ловлей — радикальная инфантильно-эротическая склонность.) Мы твердо знаем о нем одну вещь — его любовь не является личным чувством, это архаическое стремление, подобное медленно обрушивающейся лавине; стремление, как Вы понимаете, разрушительное.
Но есть и другая проблема в его жизни, связанная с нарушенной идентификацией. Не будем забывать о том, что непреодоленный Эдип чреват проблемами с индивидуализацией. Кто такой мой анализант? Одинокий король на песчаном пляже. В детстве он принадлежал небольшому братству, собирающему на побережье стеклянные шары (не знаете, кстати, что это захрень?) и владеющему миром. Симптомы всемогущества до сих пор у него на лбу написаны. Так вот, я полагаю, что и теперь он, так сказать, неразделенный субъект. Они с Анной — двойники с неразорванной пуповиной; они сами живут в стеклянном шаре, отделенном от мира прозрачной, но твердой преградой. Он говорит, что он перестал лгать. И в доказательство излагает нам правду об одной выдуманной истории, сообщая, как он выразился по другому поводу, «как все было на самом деле». Достаньте теперь Ивана Алексеевича из гроба и расспросите. Пусть он расскажет вам, действительно ли Оля Мещерская мастурбировала у папы в кабинете, а сам папа посылал букеты учительнице своей дочки? Но любому непредвзятому человеку очевидно, что анализант думать ни о чем не может, кроме как о женской мастурбации. Рассказчик ему, видишь ли, потребовался! Да он просто крадет у великого русского писателя рассказ и превращает его в собственный эротический фантазм. Это же он — тот самый, всегда отсутствующий Алексей Михайлович Малютин, вальяжный соблазнитель, это его лошади все время стоят у крыльца, его свитер пахнет английским одеколоном. Девочка погибает, но виной тому, конечно же, ее собственная неосмотрительность, а он только созерцает кладбищенскую архитектуру, превращая в литературный факт промозглую апрельскую погоду.
Анализант велеречиво рассуждает о судьбе, тогда как Вам, наверное, очевидно, что в данном случае речь идет о самом обычном «навязчивом повторении». Именно повторение является его, еще не осознанной им самим, проблемой, отсюда и можно, с моей точки зрения, начать атаку на его болезненное расстройство. Я прочитала рассказ Бунина «Легкое дыхание» и теперь знаю, зачем понадобилась ему, зачем он понюхал мои волосы, когда я слушала его сердце, зачем пугал меня в лифте. Судя по всему, в своем фантазматическом мире он отвел мне место классной дамы, свидетеля, случайно проникшего в чью-то спальню и теперь обреченного всю жизнь размышлять о чужих куннилингусах и подробностях половых актов. Должна заметить, что чувствую, как это оскорбляет мою профессиональную гордость.
