– Шепард.
Его имя, произнесенное гортанным голосом, прозвучало с мурлыкающей нежностью, которая его всегда возбуждала, даже если она и не ставила такой цели. Теперь ее глаза были широко распахнуты, и он узнал жену.
Это была она, Глинис, хотя и находилась не совсем здесь. Она отправилась в далекое путешествие, из которого вряд ли вернется.
– Как ты себя чувствуешь?
– Какая-то тяжесть… но и легкость одновременно.
Она говорила, словно была пьяна, и каждое движение языка давалось с трудом. Ему так хотелось напоить ее, но это было запрещено. Ничего не должно попасть в кишечник, пока не восстановятся его функции.
– Удивительно. – Кажется, она произнесла именно это слово, подняв глаза к потолку. – Просто поразительно.
Конечно, она не могла оглядеть палату, как это мог сделать он.
– Старайся много не разговаривать.
– Сны… Такие реальные. Такие длинные и запутанные. Что-то о серебряной тиаре. Она была похищена, и ты помог мне отомстить…
– Ш-ш-ш. Позже расскажешь. – Потом она, скорее всего, и не вспомнит. – Ты знаешь, где находишься? Помнишь, что произошло и почему ты здесь?
Глинис сделала глубокий вдох и резко выдохнула. Матрас прогнулся сильнее.
– Долго не могла вспомнить. – Голос стал резким, никакого мяуканья. – Было так хорошо. Словно время повернулось вспять. Но память вернулась. Я даже не предполагала, что можно забыть, что у тебя рак. Можно, и это очень приятно. Но когда ты все вспоминаешь, это ужасно. Тебе еще раз приходится пережить весь кошмар.
– И совсем одной, во второй раз, – сказал он. – Тебе не надо больше говорить с врачом наедине, Гну. Я всегда буду рядом.
– Это не имеет значения. Все равно я одна.
– Нет, ты не одна. – А ведь она была права.
– Операция. Я все понимаю, не беспокойся. Это было единственным утешением, когда я все вспомнила. – Она опять с трудом сглотнула. – И помню, что они все там выскребли.
Не все, не до последнего кусочка, чтобы осталось лишь то, с чем можно справиться уколами. К счастью, она была более вменяема, чем он ожидал, только немного вялая, а ведь он обещал врачу, что сам все ей скажет. Несмотря на то что врач должен поговорить с ней утром. Шеп должен сообщить ей мягко – какое простое наречие, – значит, он должен сделать это сейчас.
– Гну, операция прошла очень удачно.
– Состояние у тебя стабильное, ты быстро восстанавливаешься. Никаких осложнений. Вернее, только одно. Дело в том, что они нашли кое-что. – Он решил перейти на фразы, ставшие привычными после долгих телефонных разговоров. Менее оптимистичный прогноз.
– Никаких катетеров, – только и произнесла она, когда он закончил свою речь. – Слава богу. Мне эта идея не нравилась. Я никогда не говорила об этом Флике, но, как только подумаю, что у меня в животе пластиковая трубка, сразу охватывала дрожь. Чувствуешь себя наполовину человеком, а наполовину… пакетиком сока.
Он заморгал. Она его не расслышала.
– Ты поняла, что я сказал?
– Я тебя поняла, – сказала Глинис с раздражением. – Разные клетки, никакого катетера, химия. В любом случае мне будут делать химию.
Она совершенно отказывалась воспринимать информацию. Может, дело в морфине.
Шеп отпросился с работы на все утро и стал ждать хирурга. Хартнес опаздывал, и Шеп старался не злиться на человека, который так много сделал для его жены. Тем не менее еще два часа ожидания будут стоить ему двойной нагрузки на работе днем. Он не может себе позволить отсутствовать целый день. Ему было тяжело поддерживать разговор, и, когда Глинис задремала, пошел пить отвратительный кофе, которого совсем не хотелось. Наконец появился хирург, и Шеп стал свидетелем похожего разговора, но уже наблюдал за всем со стороны. Вновь те же двухфазные клетки, вновь полное отсутствие реакции со стороны Глинис – ни разочарования на лице, ни вопросов, ни слез.
Доктора Хартнеса вызывали по громкой связи.
– Не думайте, что мы готовы сдаться. Будете принимать алимту. Это очень сильный препарат. Мы сделаем все, что в наших силах. Назначим вам интенсивное лечение.
Интенсивным принято называть развитие опухоли, и употребление того же прилагательного для определения характера направленного против нее же действия лишь еще раз подчеркнуло тщетность всех мер, как бессмысленность борьбы с погодой. Со снежной бурей или со штормом.
Глотая таблетки тайленола, словно это было драже «Тик-так», Джексон все больше убеждался, что антибиотики не действуют. Сейчас было не время концентрироваться на его скудных познаниях в медицине и фармакологии, и он был этому рад. Шла вторая неделя пребывания Глинис в клинике; ее перевели из отделения интенсивной терапии в одноместную палату, и она смогла принимать посетителей.
Он голову сломал, размышляя над тем, что ей принести. Шеп сказал, что кишечник ее заработал и она может есть небольшими порциями жидкую пищу. И все же что принести человеку, недавно перенесшему сложнейшую операцию? Ванильный пудинг? Цветы могли стать переносчиком инфекции, поэтому были запрещены. Кэрол недавно вернулась и принесла симпатичную шерстяную накидку на молнии, насыщенного красного цвета, которую Глинис могла надевать и лежа в кровати, – изумительный подарок, к которому он теперь испытывал зависть. В результате он остановился на кварте свежевыжатого сока маракуйи. Если это было и не так, то казалось полезным для здоровья, и был рад тому, что не придется наведываться в Парк-Слоуп; все, что ему надо, можно купить в отделе деликатесов на Седьмой авеню. Черт, невозможно представить, сколько еще раз ему придется пережить этот кошмар с выбором презента. Внутренний голос подсказывал, что со временем еда, книги, одежда или музыкальные диски будут приносить ей все меньше радости.
Найти палату Глинис оказалось несложно; у дверей весело болтали несколько женщин, словно у Глинис намечался девичник. Не самое удачное время. Он остановился, чтобы собраться, поправил брюки, не вынимая рук из карманов. Это были самые свободные слаксы в его гардеробе, которые он носил, пока не похудел на десять фунтов. Теперь он научился ходить, натягивая руками в карманах ткань так, чтобы она не касалась тела.
Он узнал одну из дам, болтавшую с двумя другими женщинами. Ей определенно было за семьдесят, но изобилующий аксессуарами яркий наряд кричал: «Возможно, я и не молодею, но еще не утратила чувство собственного достоинства»; это была Хетти, ее мать. Они встречались лишь однажды, за ужином у Шепа, когда Хетти была весела и жизнерадостна. Больше всего во время их знакомства в Элмсфорде его поразило, что она стремилась всегда быть в центре внимания. Она вела активную общественную жизнь в родном Тусоне, посещая все мероприятия и лекции, начиная от занятий по реставрации антиквариата, заканчивая курсами йоги для тех, кому за шестьдесят пять. Она напоминала его бывших одноклассников, которые каждый день после уроков посещали все «школьные кружки»; Хетти тоже могла бы ходить на репетиции школьного ансамбля и выставлять свою кандидатуру на пост вице-президента школьного клуба дебатов. Он никак не мог понять, была ли ее чрезмерная активность связана с желанием каждый день жить полной жизнью, или, напротив, это был побег от себя. Непреодолимое стремление отвлечься от того, что известно только ей одной, и, как следствие, окончательная неспособность добиться всеобщего уважения, которого так не хватало. Тем не менее она была из тех дам, которые и на смертном одре будут лежать с учебником хинди, ни на минуту не задумываясь о том, что им не суждено попасть в Дели и спросить у местного жителя: «Где находится вокзал?» Несмотря на то что прошло много времени, он хорошо помнил тот вечер, поскольку Глинис тогда здорово разозлилась. Хетти позволила себе сделать, с точки зрения Джексона, вполне невинное замечание, которое было воспринято Глинис как унизительное сравнение ее искусства работы по металлу с плетением корзин. Глинис встала и ледяным тоном сообщила, что у нее, к счастью, есть диплом, что ее работы выставлены среди экспонатов двух музеев, и перечислила галереи, где представлены ее творения, – в центре Нью-Йорка, между прочим, не в каком-нибудь захолустье на окраине. Вспоминать об этом ему было неприятно. Глинис взрослая женщина и вполне могла сдержаться и не обратить внимания на пустые замечания. Когда она перечисляла названия всех галерей, походила на маленькую капризную девочку.
Сейчас он явственно понимал, что излишняя сентиментальность Хетти Пайк с годами только росла. Следует заметить, что, откровенно говоря, она была весьма ординарной особой. Джексон всегда удивлялся тому, как мелкие недостатки или странности вполне обычного, ничем не выдающегося человека могут казаться вопиющими, если их родители не знаменитости, а простые люди. Глинис и ее мать были полными противоположностями. Глинис была замкнутой, придирчивой, мрачной; Хетти же человеком солнечным, эмоциональным, а не обеспокоенной тем, что ваза, сделанная в гончарной мастерской, вышла бесформенной и протекала. Они даже не имели внешнего сходства – Хетти невысокого роста, круглолицая, с пышными пепельными волосами, тогда как Глинис угловатая, вытянутая, похожая на своего отца, сухопарого рослого мужчину. Глинис его боготворила. И если ей нечего было сказать, она упрекала мать, что именно он, а не Хетти повредил свое лошадиное лицо в горах лет двадцать назад.
