— Гермико, что это за газета? И почему принцесса Ди — в цвете, а мне достался зернистый черно-белый вариант?
— Это — «Старри Джампо», японский эквивалент «Нэшнл инквайрер». Никто не сознается в том, что его покупает, но все знают содержание каждого номера от корки до корки. Этот я купила в здешнем магазине подарков.
— Думаешь, и все остальные с ним ознакомились?
— Я видела, как твои ученицы дрались за номер в гостиной «Кокона» после ленча. Мистер Аракава очень обеспокоен.
— Он тоже прочел?
— Вот поэтому я и здесь. — Гермико касается моего плеча, давая понять, чтобы я села на пятки, или уж как смогу, рядом с ней. — В качестве его неофициального посланца. Мне поручено оценить нанесенный ущерб и тактично предложить тебе впредь воздержаться от того, чтобы развлекать своего знаменитого приятеля и его буйных друганов на территории школы «Чистых сердец».
— Ох, Боже ты мой, Гермико, я себя такой идиоткой чувствую. Ни о какой вечеринке речь вообще не шла. Я пригласила Оро, а он…
— …Притащил с собою полный штат прихлебателей. Я-то знаю, каков он, но ведь ты понимаешь, в каком положении оказался мистер Аракава?
— Конечно, понимаю.
Гермико глядит мне в глаза.
— Тебе нужно быть очень осторожной, знаешь ли. Ради тебя самой, точно так же, как и ради школы. Оро — своего рода громоотвод, молнии к себе так и притягивает. Бульварные газетенки вечно его выслеживают. Настало время жениться — ему уже под тридцать, видишь ли, — а он все никак, и в ряде интервью отзывался о браке крайне пренебрежительно. Журналисты и миллионы его почитателей изнывают от любопытства. Слухи ходят самые странные.
Под тридцать?
— А я думала, он у нас — Джеймс Дин, он может делать что хочет.
— Он может делать что хочет — до тех пор, пока его не поймают на месте преступления.
— Понятно. — Еще раз изучаю фотографию себя, любимой, дрыгающей ногами в воздухе. — А это за «поимку на месте преступления» считается?
— Оро полагается избегать романтических связей с одной определенной дамой. Его менеджеры утверждают, это наносит урон билетной кассе. В то же время, чтобы развеять сомнительные слухи, он обязан выходить в свет с целым набором звезд и старлеток. И даже когда он решает с кем-то встречаться серьезно, ему приятно думать, будто эту часть жизни он может сохранить в секрете.
— Ну, удачи ему. Ты можешь перевести, что написано под фотографией?
Мгновение Гермико изучает текст.
— Ты уверена, что и в самом деле хочешь знать? Ладно, посмотрим: «Буйная оргия на горной вилле загадочной гайдзинки: сюрприз для суперзвезды. Большая женщина разложена на земле для удовольствия Оро усилиями прославленных каскадеров Кая и Кея Фудзимори».
— Черт побери, Гермико, и из-за этого «Чистые сердца» могут расторгнуть мой контракт?
— У тебя нет контракта. И ты это знаешь. Здесь все делается по взаимной договоренности, через рукопожатие или, если на то пошло, обмен поклонами.
— Мистер Аракава стоял на ушах?
— Скорее он был озадачен. Он воспринимал тебя как «милую, тихую девушку».
— Идти паковать чемоданы?
— Вряд ли сейчас есть такая необходимость. Ты — иностранка, тебе делают определенные скидки. От иностранцев ждут всевозможных ляпов — считается, что это часть вашего яркого экзотического обаяния.
— Приятно слышать. Гермико усмехается.
— Ну, я так понимаю, ты развлеклась на всю катушку?
— Судя по тому, что помню, да.
— Я позвонила в службу по эксплуатации насчет ремонта ширм-сёдзи.
— Спасибочки. Не зайдешь ли выпить чайку или еще чего? Правда, бардак в доме страшный.
— С удовольствием.
Футоны все еще расстелены на полу, одеяла свалены на татами.
— Бог ты мой, — восклицает Гермико, — ты что, с ними всеми спала?
— В некотором роде. — Включаю электрочайник, начинаю убирать со стола вчерашний мусор.
Гермико обнаруживает на видеомагнитофоне наполовину полную бутылку коньяка.
— Забудь про чай.
Щедро наливаю нам обеим по стакану, и мы устраиваемся на футонах. Гермико, наклонившись ближе, убирает у меня со лба прядь влажных волос.
— Чего пригорюнилась?
— Не знаю. Я…
— Только не принимай упрек мистера Аракава чересчур близко к сердцу. Через неделю все позабудется.
И ты ведь вполне можешь продолжать встречаться с Оро, только у него. — Она смеется. — Или вы можете отправиться в отель любви[106].
Посреди ночи звонит телефон.
— Оро?
— Как ты узнала?
— Кому еще звонить в такой час?
— Мне очень жаль.
— Ага, как же. На самом деле тебе по фигу. Он фыркает от смеха.
— Что ты делаешь завтра?
— А тебе-то что?
— Ты разозлилась? — Судя по его голосу, он страшно собою доволен.
— Оро, ты втравил меня в жуткие неприятности.
— Фотка в газете?
— Помимо всего прочего. Он смеется.
— Классная фотка.
— Ты вышел неплохо. А я — прямо блудница Вавилонская.
— Ноги в воздухе. Грязная сумасшедшая девчонка.
— Так знай: больше такого не повторится.
— Никогда?
— По крайней мере не у меня в доме. Я могу без работы остаться.
— Ох. Вот это очень серьезно. Извини, пожалуйста. Забавно: я так и вижу, как он кланяется.
— Так что же у нас завтра?
— Сюрприз.
Боюсь, что еще одного я не переживу.
— Ты будешь один или с мальчишками?
— Один.
— Киото?
— Токио. В час за тобой заедет машина. Ничего?
— Ничего.
— Ну, увидимся завтра вечером. — В трубке что-то потрескивает.
— Оро, ты где?
— Нигде.
— Где?
— На пляже.
— А разве не холодно?
— На пляже на Фиджи.
— Ну, не важно. Я ложусь обратно спать. Я, между прочим, сама себе на хлеб зарабатываю.
— Я тоже. — Он хихикает. — Увидимся завтра, большая загадочная гайдзинка.
— Оро?
— Да, Луиза?
— Иди на фиг.
«Мазерати» мчится по широкому, обсаженному деревьями бульвару: в этой части Токио я еще не бывала. Наклоняюсь вперед и окликаю водителя:
— Где мы?
— Между Хараюку и Сибуей, — сообщает он и продолжает цыкать зубом.
Беру на заметку. Модный район. Около миллиона девушек с семнадцатидюймовой талией и с пакетами «Ха-наэ Мори»[107] в руках.
Огибаем огромный лиственный парк и гигантскую арку уложенного бетона.
— Стадион «Ёёги», — сообщает мне водитель. — Олимпиада в Токио.
— Мы почти приехали?
Он резко тормозит, оборачивается ко мне, широко усмехается.
— Мы уже приехали.
Длинная площадь, в конце ее — большое массивное современное здание. На нем вывеска: «Концертный зал NHK». На площади — ни души. В этот самый миг садится солнце — разом, как это водится в Японии, точно на выключатель нажали.
— Вы уверены, что?..
Он нажимает на кнопку, моя дверь распахивается. Выхожу, поправляю вуаль на шляпке — идея Гермико, равно как и темно-фиолетовое вечернее платье и черный парчовый жакет. Обычно я стараюсь не носить фиолетовых тонов, но сейчас волосы мои по большей части забраны под шляпку, а вуаль — «в целях безопасности», выражаясь словами Гермико — закрывает выбившиеся пряди.
Я уже на полпути к парадному входу, когда Оро выбегает мне навстречу. Инкогнито, в темных очках и костюме, шикарном — клейма негде ставить.
— В жизни бы тебя не узнала, малыш-звезда экрана.
— Красивая шляпка, Луиза. И красивый… как это называется? — Он проводит рукой по глазам.
— Вуаль.
— Верно, вуаль. Я и сам бы от такой не отказался. Отличная идея.
— Вообще-то они для женщин, но отчего бы и тебе такой не обзавестись.
— Ты хорошо долетела?
— Немного трясло. — На маленькой серебристой вертушке вместо большой и черной.
— Мне ужасно жаль.
— А «мазерати», Оро! Темно-синий цвет — это так тривиально, ты не находишь?
— В самом деле? Я хохочу.
— Я тебя за нос вожу. — Он дотрагивается пальцем до носа, проверяя, так ли. — Ну, дразнюсь.
Он кивает.
— Я не понимаю.
— Не важно.
— Нам надо быстро-быстро. — Он берет меня за руки и увлекает меня через площадь.
— Мы идем на концерт?
— На репетицию.
За застекленными дверями фойе материализуются дюжина мужчин в темно-синих костюмах. Смятенная пантомима: ни один не догадался принести ключ.
Наконец мы внутри, крейсируем по подземным коридорам вслед за синими костюмами. Перед матово-черными двойными дверями наши провожатые останавливаются. Двери распахиваются, оттуда льется музыка. Костюмы расступаются, мы с Оро входим. Помещение размером со школьный спортзал, у дальней стены втиснут оркестр в полном составе и хор — сотни и сотни хористов на ступеньках, спиной к нам.
Мы бочком-бочком пробираемся вдоль стены, мимо кланяющихся служителей, переступая через открытые, обитые плюшем футляры от инструментов с бирочками «МСО, ТУРНЕ В ЯПОНИЮ». Находим парочку складных стульев, рядом с альтами, что уже мрачно вовсю пиликают. Мы садимся — и тут, едва нас не опрокидывая, вступает хор. Мы оборачиваемся поглядеть, я зацепляю рукавом пустой пюпитр. Сверкнув серебром, он клонится к полу. За секунду до того, как пюпитру удариться о паркет, я ловлю его одним пальцем. Поднимаю глаза, сконфуженно улыбаюсь — я бы поклонилась, да без того почти лежу ничком — стене пузатых зомби с бледными, одутловатыми лицами: у всех открыты рты, и все вовсю жуют, точно пожирают задний ряд хора мальчиков, выстроившегося перед ними. Только тогда до меня доходит, что первые три ряда внушительного хора — это безупречно сложенные мальчики-японцы в аккуратных черных туниках, лица пылают и трепещут, точно пламя свеч в полумраке комнаты. А ряды и ряды взрослых певцов за ними — все гайдзины, и вовсе они не жуют, а поют как одержимые, их огромные bouches[108] то открываются, то закрываются. Дирижер, лысеющий тип в синей нейлоновой ветровке, обрывает их в самый разгар пережевывания и элегантно отчитывает хористов на смеси французского и английского.
