Лицо Оро — совсем рядом с моим.
— Что ты сделала, Луиза? Что ты сделала?
— От души ей вмочила.
— Вмочила?
Водитель, оглянувшись через плечо, хохочет.
— Ну, толкнула ее самую малость. Оро хмурит брови.
— Очень плохо. О, это очень плохо, Луиза. — Хлопает меня по плечу. — Новый Мухаммед Али.
— Али Мухаммед, — сдавленно фыркает водитель.
Когда я наконец встаю, длинный верстак из начищенной стали, что служит Оро обеденным столом, уже завален газетами. Практически во всех макет примерно одинаковый. Слева — зернистый увеличенный снимок моей потрясенной физиономии с черно-белой фотографии: ну, той, где я валяюсь, опрокинутая навзничь, на веранде в «Чистых сердцах». В середине — цветное фото меня же, вуаль сбилась на сторону, так, что виден один глаз — и зыркает свирепо, точно у загнанного в угол зверя. Помада размазалась, рыжие кудри торчат из-под шляпы во все стороны. Справа — фотография забинтованной-перебинтованной головы, сбоку свисает капельница для внутривенного вливания.
Оро выходит из-за гигантского, от пола до потолка, аквариума, где дно покрыто слоем аквамариновых стеклянных шариков толщиной фута в три и снуют лимонные карпы. На нем короткий белый шелковый пеньюар, в руках — кофейник с «эспрессо».
— Доброе утро, Луиза.
Показываю на красный газетный заголовок над фотографиями в одной из тех газетенок, что выглядят по-бульварнее прочих.
— Что тут говорится?
Мгновение он внимательно изучает буквы.
— Здесь говорится «Кто такая леди «Вечерний лик»?»
— Это такой изящный японский способ обозвать меня шлюхой?
— Это из старой книги. Да уж, не сомневаюсь.
— А внизу что написано?
— Много всего. Не важно. Хочешь кофе? Я киваю.
— Так чего — всего?
— Всякие глупости. Отвратительно.
— Какие же?
— О том, кто ты. Что ты делаешь. — Он долго молчит. — Как ты выглядишь.
— Переведи, пожалуйста.
— Луиза, это все очень отвратительные вещи. Я не…
— Заткнись и переводи.
— Автор говорит, ты — как безобразная ведьма, с огромной пастью и зубищами, как косточки в маджонге[113]. Она говорит, Оро ждать так долго, чтобы влюбиться, а теперь вот это. Он отвергает всех японских женщин ради женщина-гайдзинка, а она даже не красивая гайдзинка, не блондинка, например. Это оскорбление всем японским женщинам. Гайдзинка большая и толстая, в два раза, может, в три раза больше нашего Оро, японской кинозвезды номер один.
— Спасибо.
Он пододвигает мне чашку «эспрессо».
— Они говорить такие вещи, потому что они злятся. Ты не толстая и не безобразная. Гайдзинка, да. Большая, да. Мне нравится, когда большая, нравится, что чужестранка и варвар. Не такая, как маленькие тоненькие японочки. Ты другая, Луиза. В Японии все одинаковые. Я тоже другой. Вот почему я люблю.
Прежде он этого слова не произносил. А я так вообще никогда не произнесу.
— А моя здоровенная, безобразная западная пасть, мои огромные зубищи — что ты о них думаешь?
— Очень красивые, очень другие. Я люблю… — Он умолкает, подливает себе еще «эспрессо», выпивает его одним махом. — Я люблю их. Я люблю тебя, Луиза.
— Нет, не любишь.
Он изумленно вскидывает глаза.
— Нет? Я никого не любил прежде. Думал, этого со мной никогда не произойдет. А теперь ты мне говоришь, я тебя не люблю. Ты хочешь сказать, это ты меня не любишь?
— Тебе нравится быть со мной, мне нравится быть с тобой. Весело. Классно. Клевый секс.
— Клевый секс, — кивает он и задирает сзади подол своего короткого пеньюара, освежая мои воспоминания о его ягодицах.
— И задница у тебя очень милая.
— Номер один во всей Японии.
— Но любовь — это как оказаться запертым в плохой пьесе: каждый вечер произносишь одни и те же реплики, изо дня в день, а не то вся эта штука рассыплется в прах. Я хочу тебя, Оро, я просто не хочу ничего большего, о’кей?
Он отворачивается и проходит квартиру из конца в конец, что занимает некоторое время. Квартира представляет собою одну громадную комнату. Выглядит — точно многоярусная парковка, бетонный пол выкрашен грязновато-золотой краской, мебель — та, что есть — начищенная до блеска нержавейка. Ряды высоких скользящих стеклянных дверей выходят на террасу вокруг квартиры, но терраса такая широкая, а мы так высоко, что изнутри видны только недвижные серые облака в небе над Токио.
Возвратившись, Оро бросает: «О’кей», — и снова исчезает за аквариумом.
Звонит телефон. Он долго разговаривает. Когда выходит, он обнажен, напрягшийся ствол торчит вперед дюйма на четыре. Шрам, разделивший торс надвое, мерцает янтарным светом.
— Журналистка, которой ты вмочила, в коме. Надо сейчас же уезжать. Не сейчас же. Сперва я тебя отымею, но никакой любви, о’кей?
— Усекла.
Черный вертолет высаживает нас на пустынном причале, что вдается в гавань Кобе. Спускаясь на землю, Оро указывает на низко сидящее в воде суденышко того же темно-синего цвета, как и его «мазерати».
— Судно на подводных крыльях. Вертолет распугает мартышек.
Как скажете. Позади на крутых холмах раскинулся Кобе, сонный провинциальный город, столь же непохожий на Киото, как Киото не похож на Токио. Славно было бы погулять по нему часок-другой, поглазеть на достопримечательности, выпить где-нибудь кофе или пивка. Однако для Оро, для нас с Оро, ничего из этого невозможно. Обычное и привычное исключается целиком и полностью, и, надо сказать, мне отчасти жаль. Мне вдруг приходит в голову, что Оро, чего доброго, вообще никогда ничего подобного не знал.
Юнец в белой куртке с золотыми пуговицами помогает мне подняться на борт. Оро идет следом. Мы уже отчаливаем, когда на пирс влетает девица на золоченом мотороллере. Она тормозит у сходней, кланяется лодке и отстегивает от багажника небольшой чемоданчик красной кожи.
— Кто это? — спрашиваю я Оро, когда чемоданчик заносят на борт.
— Ассистентка, — отвечает он.
— Как ее зовут?
— Ассистентка. Мне откуда знать? Она работает на меня, живет в Кобе. Чемодан — для тебя.
— Для меня?
— Там все, что тебе понадобится для уик-энда на острове.
Очень часто возникает ощущение, будто он вовсе и не здесь, будто он парит над нами всеми, воплощением отрешенности и замкнутости. Может, оттуда перспектива лучше: он ничего не пропустит. Мне вдруг приходит в голову, что больше всего мне нравится в Оро именно это — он недосягаем, однако не холоден, во всяком случае, со мной.
Еще один юноша в белой куртке придерживает для нас дверь каюты. По обе ее стороны — полосы окон с темными стеклами, из меблировки длинные диваны черной кожи. В центре каюты — декоративная песочница, прямоугольник в обрамлении черного мрамора и полный мелкого серого песка; песок разровняли граблями и придали ему очертания правильного квадрата: «Рот» — вспоминаю я единственный известный мне японский иероглиф. Дверь наружу. Выход. Очень полезно в метро или при пожаре.
По другую сторону от песочницы группа мужчин постарше, в деловых костюмах, окружила женщину средних лет в шелковом платье с бесчисленными оборочками и рюшами, все в золоте и темно-коричневых листьях. В пышные черные волосы вплетены листья из золотой фольги и россыпь золотых монет. Она ловит мой взгляд — от японской женщины этого никак не ждешь — и улыбается. Один из мужчин в костюмах оборачивается: это мистер Аракава из «Чистых сердец».
— Оро, — шепчу я, — что это? Я думала, мы уедем одни.
— Мы будем одни. Но сперва у меня деловая встреча. — Он берет меня за руку. — Луиза, мистера Аракава, главу школы «Чистых сердец», ты уже знаешь. Пожалуйста, познакомься с мистером Кобаяси, директором сети универмагов «Идея-фикс», с мистером Синода, президентом корпорации игрушек и развлечений «Комори энтерпрайзез», с мистером Нарусе, президентом «Закусочных “Карри-как-на-Пожаре”», и мистером Анака, управляющим инвестиционным банком «Комакай». А это — миссис Анака…
Камилла Анака, дипломированная медсестра, выходит вперед, прижимает меня к своей однобокой груди, украдкой лапает мою задницу.
— Луиза, сколько лета, сколько зима. Когда опять приходить в купальни? — Поворачивается к мужу, миниатюрному коротышке с блестящей коричневой макушкой и изрядно тронутыми сединой усами. — Луиза учить меня английский в Киото. Очень хорошая учитель. С Луизой мы смеемся и учимся.
Моей рукой завладевает мистер Аракава.
— Луиза учить наших девочков в «Чистых сердцах» больше, чем английский. Она учить жизнь.
Все обмениваются поклонами и смеются, воздавая должное моим разнообразным талантам. Все так весело, так мило, что я почти забываю почуять недоброе. И тут следует одна из тех затянувшихся пауз, что японцы якобы находят более чем уместными и даже успокаивающими; меня они с ума сводят. Всякий раз я внушаю себе, что ни за что не заговорю первой, однако в итоге не выдерживаю.
