Если, конечно, она, Элис, там и находится. Как знать. Похоже, никто не знает. От Лукаса, разумеется, ничего не добьешься на эту тему (ну, разумеется, — вполне естественно), а сама Элис, она, ну, очень — не замкнутая, конечно, нет, это не так, совсем не так — но она определенно в своем роде загадка. Для меня. Я хочу сказать, помимо того, что она заведует всей кошмарной рутиной в Печатне (забавно — несмотря на название, это именно та ее часть, с которой я не хочу иметь ничего общего: даже думать противно о том, как она управляется и финансируется, словно какой-то грязный бизнес. Мне кажется, пожалуй, она — как вечно стыдливо распускающийся — цветущий — бутон, и такая же сама собой явившаяся; это накладывает отпечаток, а о механике я знать ничего не хочу). Но Элис — о чем я и говорила — совершенно невозможно понять, чем она заполняет свои дни (и я понимаю, да, как шикарно это звучит. В моем-то исполнении). Конечно, есть Лукас. Присматривать за ним. Какова бы ни была эта ежедневная забота. Да, и еще — я забыла — есть ведь ее картинки, да? Акварели. Она рисует такие… на мой взгляд, очень декоративные маленькие штучки, совсем крошечные и яркие. Соседние здания, реку, вазы с цветами, собак, фрукты — ох, да, и Печатню, естественно. Лукас повесил некоторые из них на почетном месте; там, на замечательной старой кирпичной стене, аккурат рядом с самым большим типографским прессом. Он сказал нам однажды, что считает их самыми прелестными картинами, какие только видел, и что очень их любит. Элис — она была там — ну, Элис — она чуть не растаяла от удовольствия, когда Лукас это сказал (и боже, разве можно ее винить? Если б на ее месте была я, если бы это меня похвалил Лукас, я бы, наверное, взорвалась и умерла). Я, конечно, думаю, что это сюжет картинок так нравится Лукасу, а не исполнение. Не то чтобы Элис была плохим художником, нет; Джон как-то раз говорил мне, что ее владение материалом и чувство цвета весьма примечательны, и у меня нет ни малейших причин сомневаться в его словах. Просто они не слишком соответствуют, ну — моему личному вкусу, как-то так. На самом деле мне куда больше нравятся забавные и довольно кричащие военные плакаты, которые Майк и Уна расклеили по всей Печатне, хотя не могу сказать, почему это так. Меня вообще никогда не интересовали подобные вещи: я очень традиционна. Или была традиционна. Когда я была с — ну, сами знаете: тогда. Просто я бы хотела, если честно, чтобы Элис больше повезло с этими картинками. Они, знаете — не продаются, со смехом уверяет она нас, очень часто. Ну, по-моему, и не должны. Это совсем не то, что нравится людям в наши дни (как говорит Кимми — искусство сейчас все пересматривается). Ну то есть — да, Джуди купила одну или две, я в курсе, но просто Джуди такая добрая душа, что с радостью потратила бы деньги даже на бездумную мазню гиперактивного шимпанзе (если бы только думала, что это поможет шимпанзе повысить самооценку). Но самое удивительное в Элис, знаете, — это часто удивляет меня, — она прекрасно знает о примитивной и весьма выгодной сделке Кимми с агентом (у самой Элис агента нет) и о том, что Кимми на самом деле всего лишь, ну — вроде художника-постановщика, наверное (вряд ли она стала бы с этим спорить) — да-да, несмотря на все это, Элис ни разу не выказывала ничего, кроме искреннего удовольствия, видя, что успех Кимми все очевиднее растет. Ни намека на злобу. Что может быть одной из причин, могу лишь предполагать, по которой Лукас выбрал ее. Чтобы быть с ним. Если она и в самом деле с ним. Как знать. Похоже, никто не знает.
Ладно. Хватит уже об этом. Да, отлично, Мэри-Энн — я знаю, дорогая, ты проголодалась, я тоже… но все же не надо так тащить мамочку, хорошо? Ты же знаешь, что я этого не выношу. Ну ладно — где мы сядем? Кимми? Есть предпочтения? Потому что вот еще что — еще одна крохотная деталь нашего пребывания здесь, за ужином, каждый вечер: места не определены. Кроме Лукаса, конечно: он всегда сидит в одном и том же большом кресле в центре стола — поэтому стул слева от него заполняется первым (Элис садится справа). Это он внушает всем нам меняться местами и пересаживаться — и конечно, поначалу мне это не нравилось. Это так по-британски, да? Ну да, пожалуй. Нам так нравится иметь свой собственный уголок — ну, в ресторанах, например, да, — там это важно. Если вас проводят к центральному столику — ну, такому, рядом с которым вообще нет стены, которая прикрывает вам тыл, — ну, не знаю, может, у вас все по-другому, но для меня, если честно, этого достаточно, чтобы напрочь выбить из головы всякую мысль о еде. Не выношу сидеть на виду. Не то чтобы это теперь имело значение — все это. По правде говоря, не помню, когда вообще в последний раз была в ресторане — тут быстро отвыкаешь хотеть таких вещей. Это как гости — ну, знаете: люди снаружи. В первое время они еще приходят… а потом, по какому-то взаимному и молчаливому согласию, исчезают навсегда. Но здесь, конечно — куда ни пойдешь, где и с кем рядом ни сядешь (у стены или нет), это совершенно безопасно, понимаете? Мэри-Энн тоже поначалу никак не могла привыкнуть к системе: она стала ужасно липучей, знаете, после того как ее, гм, — после того как мы все… после того как все изменилось. Но, господи, — видели бы вы ее сейчас! Я серьезно. Она просто обожает каждый вечер сидеть на новом месте — вон, посмотрите! Вон там, видите? Видите ее? Она ринулась прочь, смотрите (и никакого дела нет до ее бедной старой мамочки!)… и куда это она направилась? На кого собирается наброситься?.. А — Уна. Она решила, что сегодня будет трещать над ухом у Уны (удачи тебе, Уна!). Кимми — та сейчас заговорила с Джоном и Фрэнки, которые спустились буквально только что (о боже, знаете — Фрэнки: я бы душу отдала за такие ноги. В смысле — такие длинные, я об этом. Мои-то довольно красивые, не самые плохие бедра, хорошие лодыжки — жаловаться особо не на что… но вот бы мне такой рост. Она определенно знает, как носить все эти прекрасные новые платья, которые Джон, похоже, никогда не устанет ей покупать. Ну ладно, я им обоим желаю добра. Не то чтобы я знала их хоть сколько-нибудь близко, но, по-моему, они оба ужасно милые). На самом деле, я не… простите — простите, до меня только что дошло — я к тому, что я вот только что думала о ногах — о ярдах бедер Фрэнки — но, по правде говоря, меня совершенно не тревожит, знаете ли, состояние моих ног, или зада, или грудей, и прочего в таком же роде. Я скажу вам, что на самом деле меня тревожит — глупо, я знаю, но у меня всегда был такой бзик: руки. Руки от локтей и выше. Я не в силах даже смотреть на них. Когда я еще была с — когда мне то и дело приходилось посещать деловые вечеринки, я никогда не надевала ничего с голыми плечами: даже и не мечтала. Потому что не хотела, ну, знаете — вроде как подвести его. Когда вокруг полно других жен. Да. Ну ладно.
Так что у нас теперь творится? Вот-вот придет Лукас (я знаю, потому что Элис уже здесь, а Лукас всегда спускается через несколько минут после нее: ничего особенного, вы выучите все эти трюки, когда пробудете здесь еще немного). Смотрите-ка — два новых лица: пойду к ним (почему бы и нет?)
— Привет, ребята — ничего, если я?.. Меня зовут Дороти — я с Кимми, вон, видите, у двери? Американка — ужасно милая. Моя лучшая подруга. А это моя дочка, вон там — болтает с Майком и Уной. Мэри-Энн ее зовут.
— О да, — одобрил Пол Тем — глаза сияют, раскинул руки. — Какая миленькая крошка! Я как раз — ага, Тычок? Я как раз говорил своему приятелю Тычку: Тычок, говорю, как по-твоему, чья это милая крошка? Чесслово. Правда, Тычок? Меня зовут Пол, Дороти, — очень рад. С тобой познакомиться. А это, как я уже сказал, Тычок.
И Дороти скользнула на соседний с этим невероятно предупредительным юношей стул. («Вам удобно, голубушка? Да? Вам хватит места для локтей, когда хавчик принесут? Потому как я могу и ужаться, нет проблем — а старину Тычка мы просто выбросим в окно, если мешать будет. Правда, Тычок?»)
Тычок, в свою очередь, чертил узор на темно-розовой узорчатой скатерти зубцами серебряной вилки, а в голове у него вертелось: Ох ты ж бля, ох господи, что за ахинею Пол несет на этот раз, а? Я вам прямо скажу — вообще не врубаюсь, о чем это он, вот как пришли сюда. Ты ему о деле толкуешь, а он говорит — заткнись, да только нахуй мне такое, пацан, а? Я только дело и знаю. Да блин, это то, кто мы такие, только он, кажись, напрочь забыл. Да еще и трындел тут про всякие гребаные тарелки, и свечи, и прочее шоу ебанутое, которое нам тут устроили, а я только и блеял: да, Пол, да: это тарелка, просто охереть какая тарелка. А свечи — что? Они разве в розетку не включены, а? А он твердит: знаешь, что с тобой не так, Тычок, — хочешь знать, что с тобой не так? А я отвечаю: нет, Пол, — нет, не хочу, кореш. Потому что со мной все так — нет, ты меня послушай: это с тобой что-то не так, сынок. Это ты у нас рехнулся. Я пришел сюда с Полом Темом, корешем своим, и другим своим корешем, Бочкой: мы деловые партнеры (три мушкетера, я так говорю: скорее уж, три балбеса,[45] отвечает он). Когда я в последний раз видел Бочку, он был внизу, на кухне, в здоровенном таком кретинском поварском колпаке (я не шучу) и ныл, не переложил ли он чего-то там — ванили или еще какой пидорской дряни, не слишком ли много ее в мороженом, или во взбитых сливках, или в каком-то ебаном креме, почем я знаю? Прекрасно. Короче, у одного уже пары пластинок в музыкальном автомате не хватает. А теперь Пол щебечет с этой новой пташкой о ее сопливой сучке, а я сижу и думаю — как же это, нахер, вышло, что оба моих кореша с катушек съехали? Да. Ну ладно — итак: которая вам больше нравится, а? Потому что у меня для вас два подарка на выбор в этой пещере уцененки Санта-Клауса: могу предложить вам миссис Бриджес[46] на кухне, которая вовсю хлопочет с деревянной ложкой наперевес. Или (если это не слишком заманчивое предложение) сбагрю за сущие гроши эту вот крошку Мэри Поппинс — которая вот-вот вскочит и помчится птичек, нахуй, кормить. Ох ты ж бля, о господи. Скажу только, что если Бочка не притащит мне классной жрачки немедленно, я, ей-богу, засуну его гребаную голову в блендер — и пускай взбивает.
