Уэльбек снова замолчал. Свет в комнате начинал меркнуть. Он встал, зажег лампу под абажуром, подкинул дров в огонь и снова сел. Джед все так же внимательно смотрел на него, положив руки на колени, и не произносил ни слова.
– Не знаю, – сказал Уэльбек, – я слишком стар, у меня не осталось ни желания, ни умения подводить итоги, разве что когда речь идет об элементарных вещах. Сохранились, знаете ли, его портреты, нарисованные Берн-Джонсом, на них он то пробует новую смесь растительных красителей, то читает книгу дочкам. Создается впечатление, что этот приземистый мужичок в маленьких очочках, с всклокоченной шевелюрой, красным подвижным лицом и лохматой бородой постоянно крутился как белка в колесе, не теряя при этом благожелательности и душевной простоты. Можно с уверенностью сказать, что в модели общества, предложенной Уильямом Моррисом, не было бы ничего утопического, если бы все люди в мире походили на Уильяма Морриса.
Джед подождал еще немного, хотя ночной мрак уже окутал поля вокруг дома.
– Благодарю вас. – Он наконец поднялся. – Извините, что нарушил ваше уединение, но мне было важно услышать вашу точку зрения. Вы мне очень помогли.
На пороге их до костей пробрал мороз. Слабо поблескивал снег. Черные ветви голых деревьев выделялись на фоне темно-серого неба.
– Гололед, – сказал Уэльбек, – будьте осторожны за рулем. – Он повернулся, чтобы войти в дом, и, неторопливо подняв руку, помахал на прощание.
Джед собирался еще когда-нибудь повидаться с ним, но интуитивно понял, что этого не произойдет, что-то им помешает, возникнут разного рода препоны. Да уж, его социальная жизнь упрощалась на глазах.
По извилистым пустынным департаментальным дорогам Джед медленно, но верно, не превышая скорости 30 км в час, добрался до автострады Аю. Въезжая на развязку, он заметил внизу длиннющую светящуюся вереницу фар и понял, что попадет в бесконечные пробки. Температура воздуха снаружи упала до минус двенадцати, но внутри по-прежнему было плюс девятнадцать, печка работала исправно; к тому же он никуда не спешил.
Включив «Франс-Интер», он напал на передачу, разбирающую по косточкам новости культуры этой недели; ведущие громко прыскали со смеху, их дежурные повизгивания и хохот отличались редкой вульгарностью. По «Франс-Мюзик» давали итальянскую оперу, но напыщенная и вымученная виртуозность быстро утомила его; он выключил радио. Джед, никогда не любивший музыку, любил ее сейчас еще меньше, чем раньше; любопытно, мельком подумал он, что же все-таки побудило его заняться художественным изображением мира или даже просто решить, что художественное изображение мира вообще возможно, мир – это все что угодно, только не повод для творческого импульса, мир представлялся ему абсолютно рациональным устройством, лишенным магии да, впрочем, и особого интереса. Он переключился на «Автостраду FM», они хотя бы сообщали конкретные сведения: у Фонтенбло и Немура произошли дорожные аварии, движение останется замедленным скорее всего до самого Парижа.
Сегодня воскресенье, 1 января, подумал Джед, конец не только выходных, но и рождественских каникул, а также начало нового года для всех тех, кто сейчас еле-еле ползет домой, на чем свет ругая пробки; уже через несколько часов они доедут до парижских пригородов и после недолгой ночи займут свое место – подчиненного или начальника – в западной системе производства. Возле поворота на Мелен-Юг он въехал в белесую дымку, тут поток машин совсем застопорился, они тащились черепашьим шагом почти пять километров, пока у съезда в Мелен-Центр дорога наконец не разгрузилась. За окном было минус семнадцать. Джеда самого, всего месяц назад, выделил из общей массы закон спроса и предложения, богатство осыпало его внезапно дождем искр, избавив от финансового ига, и вдруг он понял, что уйдет из этого мира, к которому, по сути, никогда и не принадлежал, а его человеческие связи, и без того скудные, постепенно засохнут, иссякнут и жизнь его будет напоминать элегантный салон кроссовера «ауди-олроуд», такого мирного, унылого и совершенно безразличного ко всему.
Едва открыв дверцу своего «рено-сафрана», Жаслен понял, что настали худшие мгновения его профессиональной жизни. В нескольких метрах от изгороди сидел в траве лейтенант Фербер, погруженный в полную прострацию. Впервые он видел коллегу в таком состоянии – все сотрудники уголовной полиции рано или поздно наращивают панцирь, позволяющий контролировать эмоциональные всплески, в противном случае они подают в отставку, а у Фербера за плечами как-никак десять лет службы. Неподалеку от него в немом ужасе застыли трое жандармов из Монтаржи: двое с бессмысленным взглядом стояли на коленях в траве, а третий – видимо, их шеф, Жаслену показалось, что он распознал значок бригадира, – на грани обморока раскачивался взад-вперед на одном месте. Легкий ветерок, мягко шевеливший золотые лютики на ярко-зеленом лугу, разносил по округе жуткий смрад, идущий из дома. Никто из присутствующих никак не отреагировал на его появление.
Он подошел к Ферберу, который, судя по всему, не собирался выходить из ступора. Кристиану Ферберу было тридцать два года. Таких меланхоличных сентиментальных красавцев с романтически бледным лицом, светло-голубыми глазами и длинными черными волосами нечасто встретишь в полиции; и тем не менее он был компетентным и настойчивым полицейским, одним из тех, с кем Жаслен любил работать.
– Кристиан… – окликнул его Жаслен, сначала тихо, потом повысив голос. Медленно, словно наказанный ребенок, Фербер поднял на него глаза, полные жалобной обиды.
– До такой степени? – мягко спросил Жаслен.
– И даже хуже. Хуже, чем ты думаешь. Тот, кто это совершил… не имеет права на существование. Его надо стереть с лица земли.
– Мы поймаем его, Кристиан. Мы всегда их ловим. Фербер кивнул и заплакал. Все это не лезло ни в какие ворота.
Через некоторое время, показавшееся Жаслену слишком долгим, Фербер встал и, еще нетвердо держась на ногах, подвел его к группке жандармов.
– Мой шеф, комиссар Жаслен, – сказал он, понизив голос.
При этих словах одного из юных жандармов вырвало, и не успел он перевести дух, как его вырвало снова, прямо на землю, но он в упор не видел окружающих, что тоже было странно для жандарма.
– Бригадир Бегодо, – машинально представился его шеф, все так же по-дурацки раскачиваясь. В общем, рассчитывать на помощь жандармерии Монтаржи пока не приходилось.
– У них отберут дело, – заметил Фербер. – Мы сами решили начать поиски, нам позвонили, когда он не приехал на встречу в Париж. Поскольку он жил здесь постоянно, я попросил их проверить, не случилось ли чего; и они его нашли.
– Раз они нашли труп, то могут попросить, чтобы и дело отдали им.
– Вряд ли.
– С чего ты взял?
– Ты наверняка согласишься со мной, когда увидишь… состояние жертвы. – Фербер замолчал, вздрогнул, его снова затошнило, но ему уже нечем было рвать, разве что остатками желчи.
Жаслен взглянул на широко распахнутые двери дома. Неподалеку роилось облако мух, с жужжанием круживших на одном месте, словно в ожидании своей очереди. С точки зрения мухи, труп человека – это мясо, просто-напросто кусок мяса; из дома снова потянуло зловонием, и вынести его было невозможно. Раз уж ему суждено выдержать кровавое зрелище, придется – Жаслен прекрасно это понимал – встать ненадолго на точку зрения мухи, достичь потрясающей беспристрастности мухи – Musca domestica. Всего за свою жизнь самка Musca Domestica откладывает от 500 до 1000 белых яиц, длиной около 1,2 мм. Через день из яиц вылупляются личинки (червячки); они живут и питаются в разлагающихся органических веществах (как то: в трупах, бытовых отбросах, испражнениях). Личинки комнатных мух, червеобразные, без ног, имеют длину от 3 до 9 мм и отличаются характерным белесым цветом, со стороны ротового отверстия они заостренные, сзади усеченной формы. После трех линек личинка отползает в сухое прохладное место и превращается в куколку, образуя красноватый пупарий.
Взрослые насекомые живут от двух недель до месяца в среде обитания, но могут прожить дольше в лабораторных условиях. Из кокона выходит взрослая особь. Маленькие мухи – это не молодые мухи, а взрослые особи, которым не хватило пищи на личиночной стадии.
Приблизительно через 36 часов после выхода из куколки они уже способны к размножению. Самец комнатной мухи забирается самке на спину и вводит сперму. Обычно самки копулируют один раз, но хранят сперматозоиды в семяприемнике, чтобы использовать их на несколько яйцекладок. Для самцов характерно территориальное поведение – защищая свою территорию от самцов-соперников, они стараются оплодотворить каждую самку, появившуюся на их участке.
– Кроме того, пострадавший – человек известный… – добавил Фербер.
– Кто?
– Мишель Уэльбек.
Поскольку шеф никак не отреагировал на это имя, он добавил:
