— Я не могу! — закричал Малкович. — Он меня убьет!
— А если ты этого не сделаешь, тебя убьет толпа! — крикнул я в ответ, для убедительности сопроводив слова ударом ноги по его шее.
— Прекрати, прекрати!
— Тяни, тяни, тяни!
Экипаж, двигаясь под действием собственного веса, прогремел по булыжникам двора и выехал через ворота. Малковичу явно стало немного легче. Обогнув угол дома, он вытащил экипаж на улицу перед замком Флюхштайн. Вообще-то, хоть мне и не хотелось этого признавать, он неплохо справлялся. В любом случае, ему такое упражнение должно было пойти на пользу. И тут я придумал отличную вещь.
— Малкович!
— Что?
— Тяните экипаж — и похудеете. Станете стройным. Вы поняли?
— Нет, правда? Серьезно?
— Тяните от всего сердца, вложите всю свою душу!
— Стройным, стройным! — с энтузиазмом взвизгнул он, и экипаж рванулся вперед.
Тут из-за угла позади нас высыпала толпа. Оглянувшись, я увидел, по меньшей мере, несколько сотен людей, большинство из которых размахивало оружием и горящими факелами. Они выглядели весьма пожилыми — благодаря мне, полагаю — некоторые яростно грозили нам костылями.
— Вот они!
— Не дайте им уйти!
— Остановите их, остановите их!
Внезапно я заметил, что, помимо Адельмы, на кучерском сиденье расположился еще один пассажир.
— Привет, Хендрик, — голос был старческим, хриплым — и в то же время ребяческим.
— Папа! — выдохнула Адельма.
Граф Вильгельм совсем ссохся: пергаментная кожа свисала тонкими складками, ее испещряли многочисленные пятна, похожие на поросль лишайника. Однако его глаза, хотя и слезящиеся, блестели детским весельем.
— Папочка вернулся, чтобы сказать «пока-пока»! — проскрипел он.
— Что?
— Я так счастлив, только не могу сказать, почему. Не скажу, не скажу!
Мы с Адельмой быстро переглянулись. Граф же запел:
До встречи с тобой, дорогая,
Я был так одинок, дорогая,
И не знал, чего ждать и хотеть.
Но ко мне ты пришла, дорогая.
Как принцесса из сна, дорогая,
Я тебя был рожден…
— Папа! — воскликнула Адельма.
— Полюбить! — выкрикнул граф. — Полюбить! Он прижал высохшую, клешнеобразную руку к губам и захихикал.
— Ты думала, я скажу «поиметь», да? О, а это непристойное слово?
— Очень непристойное.
— Не говори мамочке, что я был плохим мальчиком!
— Он что, пьян? — прошептала Адельма. — Я, конечно, и раньше видела его нетрезвым. Однажды он разделся перед миссис Кудль.
— Где?
— На террасе.
— Нет, я имею в виду, что именно он снял?
— А, — небрежно ответила Адельма, — ну, как обычно.
— Как обычно? — переспросил я.
— Да.
— А откуда ты знаешь, как бывает обычно?
— Я бы предпочла не отвечать на этот вопрос, Хендрик.
— Куда ты везешь мою маленькую Адельму? — поинтересовался граф.
— Подальше отсюда.
— А мамочка знает?
— Нет, и не узнает, если вы ей об этом не скажете, — сказал я и заговорщически подмигнул ему.
— Не скажу, если покажешь мне свою пипиську.
— Что?
— Ну, давай, покажи свою пипиську! А я покажу тебе свою, если хочешь!
— Спасибо, не надо, — отозвался я. — Адельма, твой отец не пьян. Он впал в маразм. Настолько состарился, что выжил из ума.
С обезоруживающей непосредственностью, на которую способны только дети, граф Вильгельм сообщил:
— Папочка хочет на горшок!
— О. Боюсь, что в данный момент это несколько затруднительно…
— Немедленно, прямо сейчас!
В этот момент граф каким-то образом умудрился соскользнуть с сиденья и свалился на землю. Некоторое время он бежал рядом с экипажем, потом ухватился за раму, и его поволокло за нами.
— Папа, что ты делаешь? Ты же убьешься!
— Папочка хочет на горшок!
— Он не только выжил из ума, он еще и не в состоянии контролировать собственный кишечник! — заметил я.
Внезапно граф разжал пальцы и, кувыркаясь, покатился по дороге. Он начал панически-весело хохотать, одной рукой придерживая зад.
— Божья коровка, улетай на небо! — кричал он, а экипаж, проехав мимо, оставил его позади. Последнее, что я увидел, — как граф Вильгельм устраивается в сточной канаве; не прекращая петь, он пытался стянуть с себя штаны. Его древний голос, надтреснутый и заунывный, звенел в холодном вечернем воздухе:
«На ферме было это, с откормленным теленком. Здоровый зверь, в него б могла пролезть рука ребенка…»
— Что случилось? — подал голос Малкович. — Мне отсюда, снизу, ничего не видно…
— Не останавливайся! Тяни! Тяни! — заорал я.
— Что?
— Ты что, хочешь остаться жирным до конца своей несчастной жизни?
Экипаж рванулся вперед одновременно с диким, нечеловеческим, леденящим кровь воем, вырвавшимся из двухсот глоток. Частично одряхлевшая толпа неслась за нами по пятам.
Видение, внушенное мной Малковичу — обновленный, стройный, привлекательный мужчина — несомненно, придало ему сил, но вес экипажа, вместе с доктором Фрейдом — хотя он не мог быть очень тяжелым — мной и Адельмой, начинал сказываться. Кондуктор часто просил дать ему небольшую передышку, только я не позволял. И даже когда завывающая, бранящаяся орда осталась далеко позади, я понукал и погонял его. В конце концов, мы должны были успеть на станцию раньше поезда. В пригороде Малкович начал спотыкаться, теперь я слышал скрежещущий, грудной скрип его дыхания. Поэтому пришлось пару раз воспользоваться кнутом, легонько пройдясь по толстой спине кондуктора. На одежде проступила свежая кровь, он завизжал.
— Это на благо, поверь мне! — прокричал я ему.
— Неужели?
— Конечно!
Я не хотел, чтобы он тратил дыхание на пустые перебранки, поэтому снова ударил его кнутом.
— Вот, получи!
Землю покрывал толстый слой снега. Белый ковер тянулся перед нами до самого горизонта, скрываясь в темноте — сахарный, сверкающий и, по крайней мере, для меня, странно трогательный. Удивительно, что снег лежал только вне города! Нас окружала ночь, полная снежинок, и лунного света, и хрустящего морозного воздуха, совсем как ночь нашего прибытия.
— Хендрик, — прошептала Адельма, приникнув ко мне. — Это ужасно романтично!
Я ощущал жар ее чувственного тела. Полные груди прижимались к моим ребрам.
— Полностью с тобой согласен, — ответил я.
Возможно, это было связано с покачиваниями экипажа, но я моментально возбудился. Эрекция почти причиняла боль.
— Как чудесно было бы, — шептала Адельма, легко прикусывая мочку моего левого уха, — заняться любовью под такими звездами.
— Да, но…
— Забавно, не правда ли? — продолжала она. — Все, что мы говорим о любви, вообще-то бессмысленно!
— Что ты имеешь в виду?
— Ну, например, нельзя заняться любовью, потому что это не дело, которым занимаются; нельзя окунуться в любовь, потому что это не пруд, и не море, и не канава; и другой человек не может быть твоей любовью, потому что любовь — это то, что чувствуешь. Люди говорят, что любят шоколад, или вишни, или щенков, но с ними же нельзя переспать, верно? По крайней мере, не с шоколадом и не с вишнями.
— Адельма…
— О, Хендрик, давай?
— Давай что?
— Займемся любовью. Невзирая на невозможность такого действия.
— По-моему, это невозможно. То есть, здесь страшно неудобно.
— О, но только представь себе! Магия ночи, окутывающая снежная тишина, мы, соединившиеся в обоюдной страсти под безбрежным небесным пологом…
— Господи, я действительно этого хочу.
Тогда, со слегка неожиданной и нервирующей врачебной деловитостью, она предложила:
— Расстегни брюки. Я сяду к тебе на колени, и ты сможешь войти в меня.
— А как насчет твоих… ну…
— На мне ничего нет.
— А.
И мы осуществили это, хотя я по-прежнему держал в одной руке поводья, а в другой кнут. Адельма начала сладострастно двигаться, вздыхая и постанывая.
— Интересно, что бы сказал доктор Фрейд, если бы узнал?
— Узнал что? — выдохнул я.
— Что мы осуществляем плотское сношение всего в паре футов над его головой…
— Возможно, написал бы монографию… О, я не выдержу!
— Ты не выдержишь? — отозвался снизу Малкович. — А обо мне ты подумал?
— Быстрее! — вскрикнул я. — О, пожалуйста, быстрее!
— Я не могу быстрее! — завизжал Малкович. Я ткнул его в шею кончиком кнута.
— Не ты, идиот!
— Разве я не говорила, что это будет чудесно? — прошептала Адельма, приподнимаясь и опускаясь с удвоенной энергией.
— Я бы так не сказал!
— Заткнись, Малкович! — взвыл я; вспыхнувший где-то в нижней части спины огонь охватывал и пожирал всё мое тело.
— Остановись, о, прекрати! — застонал я, не в силах вынести наслаждения.
