Спустя день-другой в центре «Обучения улыбке» я на самом деле уже не была в коме. Просто отказывалась открыть глаза. Мне ничего не хотелось видеть, а того, что говорилось над моей кроватью, я просто не понимала. До боли знакомое ощущение: да, все идет как надо, все в полном порядке. Ехать мне некуда, и планов никаких нет. Или, точнее, план у меня был – и с треском провалился. Я просто ждала, пока подвернется следующая возможность. Порою, когда дверь оставляли открытой, я слышала доносящийся откуда-то из коридора мужской голос, без конца выкрикивающий: «”Сони” кампай!»*
Не знаю, как долго я пробыла там, когда однажды дверь отъехала, и по кафельному полу затопали резиновые подошвы. Миниатюрные ручки с силой похлопали меня по щекам.
– Луиза, Луиза, просыпайся, пожалуйста.
Голос знакомый, вот только в толк не могу взять, чей. Если опять заснуть, голос куда-нибудь да денется.
– Луиза, я пришла за тобой. Просыпайся!
С меня сдернули простыню. Я лежала в больничной ночной рубашке, вся дрожа. Голос я узнала. И приоткрыла один глаз.
– Ха! Да ты, Луиза, не спишь, а притворяешься. – Камилла Анака, дипломированная медсестра, стояла у моей постели в хрустящем халате, такой же шапочке и в жемчужном колье в шесть нитей. Тут же – ее шофер, тоже в белой больничной одежде, рядом с ним припаркована инвалидная коляска.
* За «Сони»! («Кампай» («сухое дно») – японский застольный тост.)
– Вставай, быстро-быстро. – Миссис Анака ткнула меня под ребра. – Мы тебя вывесим.
– Вывезем, – тихо поправила я. – Вы меня вывезете.
Шофер развязал мои запястья и лодыжки; вместе они сняли меня с кровати и пересадили в коляску.
– Ужасно, ужасно, – шептала миссис Анака, пухлыми лапками разминая мои иссохшие запястья. – С тобой обращаются как с животным.
Мы катили по ярко освещенному коридору, так что я вновь закрыла глаза. Другие резиновые подошвы, шлепая, подходили к нам и тараторили что-то невнятное, но миссис Анака стояла на своем, пронзительно кричала и вопила, пока подошвы не уходили. Электродвери со вздохом разошлись. Мое лицо и тело настолько онемели, что я не сразу поняла, откуда это легкое покалывание на щеках и предплечьях. Дождь.
На заднем сиденье «бентли» миссис Анака велела мне откинуться назад и открыть глаза.
– Вид у тебя ужасный, Луиза.
В сознании уже сформировался подходящий ответ, но язык работать отказался.
Она держала на весу пипетку, в узкую стеклянную трубочку перетекала синяя жидкость.
– Мы тебя мигом на ноги поставим. – И впрыснула мне в глаза синие капли.
Меня затопила синева. Словно море.
Небо казалось знакомым, плавно выгнутым и бело-голубым. Мимо проносились белые здания и низкие горы между ними. Киото. Мы притормозили у приземистого прямоугольника черного стекла с серебряным квадратом над входом, чуть в стороне от Имадегава. Банк «Рот».
– Добро пожаловать домой, Луиза, – заворковала миссис Анака.
Шофер выволок меня с заднего сиденья и попытался втиснуть в инвалидную коляску. Но как только он поставил меня на ноги, я напрочь отказалась садиться снова. Миссис Анака жестом дала ему понять, что все в порядке. Обойдя меня сзади, она крепко вцепилась мне в плечи и, подталкивая, провела через вращающиеся двери и по петляющей тропке; белый гравий покалывал и холодил босые ноги. Мы перешли через мост Леты. Темно-фиолетовые карпы, раскрыв рты, наблюдали за нашим неспешным шествием. Через поделенную на отрезки бамбуковую галерею мы проплыли, точно пара призраков в немом кино. Лифт с серебряными дверями – и вниз, в зеленые стеклянные коридоры, где, если хочешь, можешь видеть комнаты сквозь комнаты сквозь еще комнаты. Но я не хотела.
Миссис Анака привела меня в прозрачную комнату рядом с купальней. Миллион лет назад она со Сьюки растирала меня там благоуханными маслами. Будь я другим человеком, более любопытным, я бы спросила, что поделывает Сьюки. Думаю, миссис Анака выбрала эту комнату, решив, что непрестанный шум льющейся воды меня успокоит.
Я прилегла на белый тюфяк – никакой другой мебели в комнате не нашлось. Миссис Анака склонилась надо мной с пипеткой в руке. Я отобрала у нее пипетку и с силой выжала синеву себе в глаза.
Здесь нет ни дней, ни ночей. Сквозь стены я много чего вижу. Иногда меня навещают мальчики из лет-бриджской школы. Самые популярные старшеклассники, те, что узнавали меня только после захода солнца. Выстроились в ряд по левую руку, все без рубашек, джинсы медленно сползают к ковбойским сапогам, заляпанным засохшим навозом вперемешку с соломой. Да они лучше, чем в кино, эти мальчики – как они выгибают спины, как трепещут и содрогаются их колени и бедра, как темнеют их глаза в решающий миг. Когда вниз по стеклу стекает густое семя, я падаю на колени и вылизываю прохладную поверхность.
Позже они возвращаются обнаженными, и стекло превращается в пленку, тонкую и липкую, как хирургическая перчатка. Они могут меня щупать, и трогать, и входить в меня как и откуда хотят, избежав неудобств соприкосновения плоти с плотью.
Вы, конечно, думаете, что мне бы пора научиться отстраняться. В конце концов, в итоге остается только печаль. Но что-то меня словно принуждает.
Ностальгия.
Однажды в ночи мне приходит в голову попробовать дверь, поглядеть, не удастся ли взломать замок. Дверь не заперта.
Я отправляюсь исследовать коридоры.
В первой же комнате, куда я захожу, на низком красном лакированном столе лежит одна-единственная книга. Пергаментный переплет, название вытиснено золотом: «Анна Каренина». В точности такая, как я читала подростком дома, в Канаде: из серии, заказанной отцом из Штатов.
Книга открывается в моих руках. Между страницами 214 и 215 забились блестящие белые крошки. Извлекаю одну, принюхиваюсь: шоколад. Вижу себя, жадно поедающую белый шоколад плитку за плиткой, пожирая страницы про Анну и Вронского. Кладу ошметочек на язык. Вкус суховато-сладкий, рот тут же наполняется слюной. Из ниоткуда доносится музыка, старая песня «Битлз», та, что никогда мне не нравилась. Как бишь она называется?.. «Норвежский лес». Шоколад начинает горчить. Пытаюсь выплюнуть – но выплевывать нечего, остался только вкус. Я выбегаю из комнаты.
Дальше по коридору долго гляжу на небольшой отсек без дверей, залитый красным светом. Хирургический стол застелен белой тканью. С одной стороны от него – поднос с инструментами из нержавеющей стали. Я рада, что не могу туда войти. Мой отец был косметическим хирургом – усовершенствовал свою технику во время Второй мировой. Позже, когда я была уже подростком, он тщательно скорректировал мне выпяченные губы: с тех пор я уже не походила на Элеанору Рузвельт*, которая мне, к слову сказать, по-своему нравилась.
Иногда ко мне на узкий тюфяк приходит спать мужчина. Когда он приходит, я уже сплю и притворяюсь спящей на протяжении всего его визита – по-моему, его это тоже устраивает. Он говорит, глядя в мои закрытые глаза. «Меня зовут мистер Егути, – сообщает он в первый свой приход. – Я – воплощение старческого уродства». Со старческим уродством я пока еще незнакома, зато с собственным уродством сжилась, что называется, от рождения, так что с мистером Егути мне очень даже уютно. Он приносит с собой отдаленный шум прибоя. Чувствую, как он наблюдает за мной, спящей. Когда он решает, что я в самом деле забылась сном, он отбрасывает одеяло, и внезапно комната наполняется кисло-сладким молочным запахом ребенка, вскармливаемого грудью. Он развязывает пояс моей больничной ночной рубашки и легонько касается моей груди пальцем, точно тоже ищет молока. Мне жаль его разочаровывать. Грохот волн, разбивающихся о высокий утес, звучит ближе. Старый мистер Егути прижимается лицом к моей груди и сосет, сосет. Что называется, старческий оптимизм. Когда он наконец отрывается, губы его в крови. Он облизывается и говорит: «У стариков есть смерть, у юных есть любовь, но смерть приходит лишь однажды, а любовь – снова и снова».
* Рузвельт Элеанора (1884-1962) – жена 32-го американского президента Франклина Делано Рузвельта, представитель США в ООН (1945-1952), способствовала принятию Всеобщей декларации прав человека.
Кроме него, меня навещает только миссис Анака. Поначалу она приходила часто, даруя утешение единственным известным ей способом. Прикосновения ее выверены и отработаны. Когда она уходит, ощущение такое, будто меня вычистили изнутри. Мое внешнее «я» охотно воспользовалось бы купальней или хотя бы шлангом, но здесь вся вода – за стеклом. В последнее время визиты миссис Анака сделались реже. Ей не нравится, когда я слишком кричу.
В следующей комйате – широкий луг в кольце желтовато-коричневых кленов. Мои отец и мать устроились на шерстяном армейском одеяле. Поверх обоих мать набросила клетчатую кашемировую шаль. Отец лежит на спине, шаль натянута аж до подбородка. Из-под шали торчит ствол дробовика, упирается снизу в тщательно выбритый подбородок. Мать, свернувшись калачиком рядом с ним, вытирает ему вспотевший лоб белым платком и нашептывает на ухо слова поддержки. Никаких иных звуков из комнаты, с того широкого луга не доносится – только шепот матери да клацанье зубов отца. Дверь там есть, только открывать ее я не стану.
