В следующей комйате – широкий луг в кольце желтовато-коричневых кленов. Мои отец и мать устроились на шерстяном армейском одеяле. Поверх обоих мать набросила клетчатую кашемировую шаль. Отец лежит на спине, шаль натянута аж до подбородка. Из-под шали торчит ствол дробовика, упирается снизу в тщательно выбритый подбородок. Мать, свернувшись калачиком рядом с ним, вытирает ему вспотевший лоб белым платком и нашептывает на ухо слова поддержки. Никаких иных звуков из комнаты, с того широкого луга не доносится – только шепот матери да клацанье зубов отца. Дверь там есть, только открывать ее я не стану.
Комната, в которой я бываю чаще всего, загромождена чемоданами. И все они вроде бы мои. Для того чтобы войти в эту комнату, дверь мне не нужна: ощущение такое, словно я вообще ее не покидаю. Внизу, на улице, вовсю сигналит черное такси, а я запаковываю, распаковываю и вновь перепаковываю этот багаж, который вообще-то не совсем мой, разматывая бесконечные отрезки разноцветной ткани, словно обезумевший чародей. Рукава от отсутствующих свитеров, отдельные, изъеденные молью брючины, висючие бретельки от задевавшихся куда-то вечерних платьев, пожелтевшие клочки резинки от трусиков и лифчиков, давно превратившихся в прах. Я могу заниматься этим часами, целыми днями напролет и еще дольше – раскладывая хлам по цвету, размеру, материалу, степени негодности. Я аккуратно сворачиваю лоскуты, разворачиваю, укладываю в шаткие стопки, прячу те, что получше, и те, что похуже, в растягивающиеся внутренние карманы несессера, и косметичек, и ручного багажа. И все равно не получается как надо – в этом нетленная красота происходящего. А такси на улице беспрерывно сигналит, и мне приходится начинать сначала – все вытряхивать из кармашков и отделений, переставлять чемоданы, разбирать стопки, распаковывать, разворачивать и сворачивать заново обрывки одежды, которую я не смогла бы носить, даже будь она целой.
Зачастую сквозь четвертую стену комнаты с чемоданами за мной наблюдают мужчина и мальчик: следят, как я запаковываю и распаковываю вещи. Оба – японцы. Судя по расстоянию между ними, заключаю, что они – отец и сын. Отцу за тридцать, на нем очки в черной оправе. Левая линза увеличивает его глаз так, что зрачок в ней словно плавает, как темная рыба в аквариуме. Вторая линза – просто стекло, мертвый глаз за ней – как свиль в дереве. Мужчина начинает полнеть, и разит от него сигаретами и виски. Возраст мальчика меняется. Порою это младенец с шевелящейся растительностью на голове, порою ему года четыре, может, пять, чисто выбритая макушка блеклая, точно раздавленный персик. Пару раз мальчик оказывался почти взрослым. Он издает ртом музыкальные звуки, но пением это не назовешь.
Когда он открывает рот пошире, я вижу ту, другую комнату, с хирургическим столом. Поднос застелен белой тканью. На подносе – четыре предмета: изящная серебряная иголка, как в волшебных сказках, моток черной хирургической нити, шприц из нержавеющей стали для подкожных впрыскиваний и пара полупрозрачных хирургических перчаток. Когда мне было шестнадцать, отец дознался про ребят в сапогах, облепленных засохшим дерьмом. И решил, что с другими моими губами тоже проблема. Шрам был ему больше по душе, нежели зияющая рана. Однако все рукоделие моего ревнивого отца ни к чему не привело. Долговязый зубастый парень из соседней долины перекусил шов надвое, еще и припухлость не сошла толком. Что до меня, так я всегда подранок. И рана эта – моя, не чья-нибудь. Пусть Оро сам заботится о своих. Вот то, что я называю предательством: эта его обманчивая цельность. Час синевы.
Как долго простояла она в дверях? Ее аккуратненькая накидочка спадает с плеч – просто залюбуешься; на задниках кроссовок из магазина «Трагических развлечений» – прелестные крылышки.
– Уходи! – кричу я ей, но с губ не срывается ни слова. Я слишком отвыкла пускать в ход голос.
– Луиза, – говорит она, – я так долго тебя искала.
– Туточки, – хрипло отвечаю я.
– Прости? – Делает большие глаза, хлопает темными ресницами – все как полагается.
– А я все время была туточки.
Она переступает через высокий порог. Если подойдет достаточно близко, я ей так вмажу, что от чистосердечия в ее лице и следа не останется.
– Я тебя везде искала. Все так разволновались, когда ты вдруг исчезла из центра «Обучения улыбке».
– Гермико, хватит мне лапшу на уши вешать. Никуда я не исчезала – меня сюда миссис Анака привезла.
Гермико отвешивает полупоклон и застывает в этой позе, внимательно изучая пол.
– Миссис Анака действовала без ведома и без разрешения конгломерата развлечений «Сиру». Нам понадобилось очень много времени, чтобы отыскать тебя здесь.
Какое-то время обдумываю ее слова.
– Я так понимаю, ты в совете? Реагирует она еще медленнее, чем я говорю.
– В совете?
– Ты входишь в совет директоров конгломерата развлечений «Сиру».
Она качает головой и улыбается очаровательной улыбкой.
– Ох нет, Луиза, я – всего лишь их посланник. Я пришла с предложением. Ты разве не хочешь отсюда выбраться?
Я оглядываюсь по сторонам: прозрачные зеленые стены, череда комнат, уходящих вдаль во всех направлениях, неумолчный шум струящейся вниз воды, пипетка, поблескивающая на полу рядом с моим тюфяком.
– Это – последнее, что мне приходит в голову.
– Но ты должна…
Я тянусь за пипеткой.
Я прихожу в себя: она все еще здесь. Стоит на коленях перед моим белым тюфяком и нашептывает мне на ухо: «В твое отсутствие в мире Оро стало куда спокойнее. Директора «Сиру» были довольны. Внезапно у него появилось больше времени на работу; причем ничего, кроме работы, его не занимало. Все свое горе, всю свою боль он вложил в подготовку нового диска. Он даже спать перестал: все ночи напролет писал песню за песней. И каждая из них – для тебя, Луиза. Под струнами его Черепахи рождалась целая вселенная, вселенная плача, в которой привычный мир воссоздавался до последней подробности: леса и долины, дороги и города, поля, реки и звери. Вокруг его скорбного мира, точно вокруг второй земли, вращалось солнце – в немом, усеянном ззездами небе, небе плача, со своими собственными, искаженными звездами.
Когда компакт-диск наконец вышел, никто не мог его слушать, такими печальными были эти песни. Никто не мог – кроме мальчиков. Кай и Кей, Ривз Стив.Ясуд-зиро, Нагиса, Масахиро – все они поубирали прочь своих Джуди Гарланд на семьдесят восемь оборотов, и долгоиграющие пластинки, и вообще весь винил, и слушали только «Ноябрьское воскресенье, 3.02 утра»: так назывался компакт-диск, потому что именно столько показывали часы, когда Оро нашел тебя, Луиза, под столом в усадьбе на Сёдосиме, с торчащим из руки шприцем.
А теперь пойми вот что: Оро никогда не знал провала, нигде и ни в чем. После запуска «Ноябрьского воскресенья, 3.02 утра» совет директоров «Сиру» заволновался по поводу низких объемов продаж, но не слишком. Директора были уверены, что гастроли изменят положение дел, ведь они знали: никто не исполнит песню, даже печальную и мучительную, так, как способен это сделать Оро. Первый концерт, по его же просьбе, был назначен в концертном зале «Персиковый цвет» в Оса-ке. Оро попросил меня прийти. Как я могла отказать ему? Половина мест в зале пустовала…
В моем ряду, на балконе первого яруса, я оказалась единственной. Не было ни флагов, ни son etlumiere*. Он не сбрасывал с себя пелены мумии и не сползал вниз по крутой лестнице на животе, точно сверкающая змея. Вместо того он просто вышел на сцену – в черной рубашке и серых брюках. Сел на деревянный складной стул, с Черепахой под мышкой. Они с инструментом теперь сделались неразлучны, словно тот так и врос в его левую руку, как побег золотых роз, привитый к оливковому дереву. Когда Оро играл, было ясно: он поет для кого-то, но не для аудитории. Его мальчики сидели в первом ряду: по щекам у них бежали слезы. Остальные зрители разошлись, не дослушав; плюшевые сиденья откидывались за ними с глухим вздохом. Гастроли Оро переместились в Нагою и там закончились: не удалось распродать билеты даже на треть».
* звук и свет (фр.).
Голос ее звучит тихо и в то же время настойчиво. Но надо мной он власти не имеет. Я тоже создала собственный мир. И плачу в нем не место. В воздухе этого мира реет только ветер забвения.
Она по-прежнему здесь. Я восхищаюсь ее настойчивостью.
– Ты нужна ему, Луиза.
– Я нужна конгломерату развлечений «Сиру» – взболтнуть еще подливки.
Мгновение она молчит.
– Ты не всегда была так жестока.
– Ты не всегда была так фальшива, Гермико.
– В чем же я солгала тебе?
Дай-ка я посчитаю… И тут вдруг я вижу все свое пребывание в Японии как есть, от начала и до конца, словно это – законченная история, пьеса, разыгрываемая снова и снова в одной из комнат со стеклянными стенами. Вижу так ясно и отчетливо, что сама поражаюсь. Когда же это моя жизнь казалась такой упорядоченной, такой тщательно спланированной? Все действующие лица появляются в нужный момент, минута в минуту, каждый – в костюме, исполненном глубокого смысла, от миссис Накамура до прекрасной старухи, от доктора Хо и его пляшущих иголок до малыша Нобу, дергающего себя за тощий белый уд. Кеико и все прочие Малютки рассыпались по комнате, вертятся, точно дервиши, изображая вертолет; Оро зовет с крыши моего отеля, длинный плащ потрескивает, точно черный парус на ночном ветру, шепчет: «Хэлло, хэлло, хэлло».
