Я изо всех сил старался что-нибудь сказать… ну хоть что-нибудь. Однако только и пролепетал:
— Мне… мне тоже очень жаль…
— Мне кажется, у нас бы могло что-то получиться, если бы ситуация сложилась чуть проще. Правда. А ты так не думаешь? Не думаешь, что мы вполне бы могли встречаться, если бы не эти Дьяволы?
— Мы ведь и так встречались, — сказал я.
— Ну да. Ты прав. Что ж, теперь нам никогда не узнать. — Она вздохнула и, встав с кресла, медленно побрела к выходу. — Кажется, это одно из вечных «если бы»… И мне остается только надеяться, что ты сохранишь его в душе, Боддеккер. И холодными ночами, когда женщина, которую ты заслуживаешь, мирно спит, а ты никак не можешь заснуть, ты будешь вынимать это «если бы» и глядеть, как оно сверкает и переливается, точно хрустальная безделушка, шарик со снежинками, который надо потрясти, чтобы полюбоваться метелью. И ты вспомнишь меня и улыбнешься. — Хонникер открыла дверь и шагнула в коридор. — А я сделаю то же для тебя.
Дверь закрылась, оставив меня среди обломков моего эго. И пока они медленно догорали, вся решимость пойти и сообщить Финнею или Спеннеру о моем уходе куда-то улетучилась.
Вместо этого я занялся рутиной, к которой приступал, когда мне становилось совсем хреново. Я отключил на феррете персональные настройки и отправил копии лучших своих работ на внешний ящик, откуда мог бы забрать их с домашнего терминала. Послал Хотчкиссу письмо с предложением угостить его ленчем у Огилви. Подготовил информацию о собственном увольнении для общей сети Пембрук-Холла, вызвал личные послания, которые давно уже написал отдельным людям — вот только пришлось стереть те, что предназначались Деппу, Гризволду, Сильвестр и Бэйнбридж. Вытащил из стенного шкафа большую сумку, набил ее касси моих более или менее прославившихся реклам и поставил у входа. Потом вытащил вторую и сложил туда личные вещи, включая пачку чудесной бумаги, которую подарили мне мои коллеги перед тем, как мы сделали мир совсем иным местом.
После этого мне осталось только подняться наверх. Затягивая время, я поглядел за окно, на улицу. Там все еще толпилось две-три дюжины упрямцев, бросающих вызов первым зимним ветрам в надежде увидеть мельком какую-нибудь знаменитость или попасться на глаза тем, кто будет подбирать кандидатуры для следующего хита. Вот уж по чему я скучать не стану — зрелище вдохнуло в меня мужество, подстегнув намерение уйти, пока я не раскис окончательно. Я готов был подхватить сумки и бежать, как в дверь постучали.
— Боддеккер? — окликнул Хотчкисс. — Ты там? Я открыл дверь.
— Обеденный перерыв, а ты угощаешь. Если только твой феррет не заврался окончательно.
— Обеденный перерыв? Уже?
— Ну, почти.
Я взглянул на часы. Как же, еще добрых сорок пять минут.
— Хорошо, — сказал я, привычно вынимая «ключ года», но тут же остановился и уставился на лежащую в ладони карточку. Не забыть бы взять ключ с собой, когда пойду объявлять об уходе.
— Что-то не так?
Я перевел взгляд на Хотчкисса.
— Со мной? Нет. Ничего. Идем.
Мы выбрались из здания без приключений и через пятнадцать минут уже сидели за столиком у Огилви перед тарелкой сандвичей. Хотчкисс жадно впился зубами в свою порцию, большими глотками прихлебывая «Почти вино». Я к своему сандвичу едва притронулся, гадая, как бы сообщить сотрапезнику новости. В конце концов я решил вести себя загадочно.
— Знаешь, — заметил я, — я буду скучать по этому месту. Мерно работающие челюсти чуть замедлились.
— Почему? Садишься на диету? По-моему, ты вполне в норме.
— Помнишь, ты как-то сказал, что грядет конец света — когда Левин закатил большую речь и объявил конкурс на рекламу «Наноклина»?
Хотчкисс облизал губы и рассмеялся.
— Старина, теперь кажется, это было сто лет назад, правда?
Я кивнул.
— И многое изменилось. Я имею в виду себя. Не думал, что займу последнее место — однако ж занял. И рад. Наверное, благодаря этому я стал лучше писать — наконец-то научился не запихивать в каждый сценарий пещерных людей. — Он поглядел на сандвич, примериваясь, какой кусок отхватить в следующий раз, но вдруг остановился. — А с чего ты вдруг вспомнил?
— Потому что многое изменилось. И потому что ты был прав. Это и был конец света.
Хотчкисс засмеялся.
— Ну, теперь-то тебе чего бояться? После всего, что ты сделал для Пембрук-Холла? Ты, верно, шутишь. Эй, да ты и сам все знаешь, не тебе выслушивать мои излияния в период депрессии.
— Я ухожу из Пембрук-Холла, — заявил я. — Сегодня мой последний день.
Он замер, не откусив до конца, и с набитым ртом произнес что-то совершенно неразборчивое.
— В чем ты ошибся, так это предсказывая, что настал конец твоего мира. Нет. Моего. И что еще хуже, я сам во всем виноват.
Хотчкисс аккуратно положил сандвич на тарелку.
— Тебя бросила Хонникер? Я покачал головой.
— Я сам порвал с ней. По собственной воле.
— И теперь хочешь из-за этого оставить агентство? Боддеккер, не теряй головы. Бросить карьеру из-за женщины? Кто знает, может, вы с ней еще сойдетесь…
— Я стер ее имя из часов. Хотчкисс присвистнул.
— Я сделал это потому… — Тут я осекся, глядя на своего собеседника. Не мог же я рассказать ему, что произошло между мной и Хонникер сегодня. Прикрыв глаза, я лихорадочно пытался придумать что-нибудь правдоподобное.
— Я знаю, как это больно, — посочувствовал Хотчкисс. — Не торопись.
Мне вовсе не было больно, хоть я и не собирался ему об этом говорить.
— Я не хотел, — продолжал я, — чтобы на ее работе в компании сказалось все, что я натворил по собственной глупости.
Он кивнул.
— Боддеккер, тебя давно пора поместить в музей. Таких, как ты, на земле раз-два и обчелся.
Ах, если бы, подумал я.
— Меня достала история с Дьяволами. Все, чем я хотел заниматься в Пембрук-Холле, — это писать сногсшибательные сценарии, а меня лишили такой возможности. Превратили в няньку при банде несовершеннолетних преступников.
— Это и называется продвижением по служебной лестнице.
— Это не та лестница, по которой я хочу продвигаться, — возразил я. — Я хотел быть королем рекламных текстов. Хотел стать старшим партнером исключительно благодаря умению нанизывать на нитку слова. Хотел возглавить отдел по передаче личного опыта и учить начинающих, таких, каким сам был когда-то. Жонглировать словами — вот мое ремесло. Берешь десять слов — и люди смеются. Меняешь их местами — люди сердятся. Прибавляешь еще одно — люди плачут. Вычеркиваешь три — и публика бежит в магазины за покупками. Вот чем я всегда мечтал заниматься. А теперь не могу.
— Ты говорил об этом «старикам»? Или кому-нибудь из старших партнеров?
— Думаешь, их волнует, какой я писатель? Если бы волновало, я бы сейчас не изображал вакеро при новехоньком стаде прибыльных коров.
Хотчкисс покачал головой.
— Да уж, учитывая, что всегда наготове еще с полдюжины писак вроде меня. — Он алчно покосился на сандвич. — А вдруг найдется другой способ все уладить? Если для тебя так важны слова, может, тебе последовать примеру Гризволда и взяться за роман? А как свалишь с плеч Дьяволов, уже не будешь сочинять рекламу и сможешь приберечь самые удачные штуки для своих книг.
— Такого никогда не случится, и мы оба это прекрасно знаем, — сказал я. — Это еще одна вещь, в которой нельзя вернуться к началу, к тому, как было раньше.
— И куда ты пойдешь? — Не успел я ответить, он махнул рукой. — А, не важно. С твоим-то резюме можешь сам выбирать.
— Главное, чтобы не пришлось писать сценарии для уличной шайки.
— Беда в том, что после Пембрук-Холла куда ни пойди — все шаг вниз.
— Иногда приходится идти и на это, — заметил я. Хотчкисс протянул мне руку.
— Что ж, желаю тебе всего самого-самого. Я пожал ее.
— Спасибо. Я благодарен. А теперь доедай свой сандвич. Он медленно поднял его.
— Хотелось бы мне узнать еще одну вещь.
— Какую?
Он пожал плечами.
— Наверное, не стоит и спрашивать.
— Сегодня мой последний день, Хотчкисс. Так что тебе хотелось бы узнать?
— Понимаешь, я знаю, что ты сейчас переживаешь, я и сам прошел это все с Дансигер, когда мы расстались. Поэтому если невзначай наступлю на больную мозоль, так и скажи, я не обижусь. Меньше всего на свете мне хочется…
— Кончай извиняться и выкладывай, что тебя интересует. Хотчкисс несколько секунд помолчал, точно собираясь с
духом, а потом выпалил:
— Какая она?
— Кто? Хонникер из Расчетного отдела? — Я внимательно посмотрел на своего собеседника. По губам его скользила мечтательная полуулыбка, глаза затуманились и влажно поблескивали.
— Ну… — начал я. — Как будто…
— Ладно, понимаю. Не следовало спрашивать. Это слишком личное.
Мечтательное выражение исчезло, и мне не понравилось то, что пришло на замену ему. Конечно, памятная карусель с конкурсом на рекламу для «Наноклина» не стала концом мира — его мира, — но поселившаяся в глазах пустота намекала, что конец лично Хотчкисса куда ближе, чем все думают. И тут мне вдруг пришло в голову: а почему бы не создать еще один маленький сногсшибательный сценарий?
