Удобства я обнаружил во дворе за сараем, и, когда я уже возвращался к себе, справа от хозяйского крыльца что-то щелкнуло, окно распахнулось, и там показалось личико очень старой женщины, раскрашенное во все цвета радуги. Ее огромные голубоватые глаза слегка слезились, а изящная ссохшаяся ручка держала пульт дистанционного управления с надписью «Panivayva». Другая ручка придерживала на подоконнике пакетик с яйцами.
— А-А-Альгис! — протянула она тонким голосом, направив пульт на меня, — купи яички! Всего девяносто девять центов десяток!
— Мать! Отстань от гостя, — раздался из недр дома суровый голос хозяина, но я сбегал за деньгами, потому что к тому времени страшно проголодался, а деревенские яички выглядели довольно соблазнительно.
Бабушка почмокала крашеными зелеными губками, и потрепанный доллар исчез в ее одеждах. Соорудить по возвращению бутербродик с салом было секундным делом, но как раз в эту самую секунду на стол и вспрыгнула полуразложившаяся крыса, облепленная черными раками. Она проползла с огромным трудом через весь стол и ухнула вниз, смахнув хвостом пакетик с яйцами.
Яйца разбились все до единого, и это могло быть не так уж и обидно, если бы внутри них не оказались почерневшие и ссохшиеся трупики так и не вылупившихся цыплят. Меня кинули, как мальчика!
— Только мы, нерожденные, вечны в этом славянском мире несбывшихся надежд, — завопили вдруг трупики детскими капризными голосами, — а к десяти часам вечера нас ждет районный прокурор. Конечно, следовало бы намекнуть ему на аберрантный характер сексуальной ориентации героини в период обучения в закрытом учебном учреждении, но можно оставить и без изменений — в качестве многочисленных наслоений на ее инфантильных розовых побуждениях…
— Ночевки в пьяном виде на сырой земле кончаются — пусть бог простит за трущобный натурализм — элементарным недержанием мочи, — строго сказала крыса цыплятам, — в Москву, в Москву, в Москву…
— Говорим одно, делаем третье, думаем второе, — пробурчали раки, покраснев, и они все разом исчезли, но бутерброд с салом я смог съесть только минут через двадцать, не раньше, отвернувшись к стене, а когда снова повернулся к столу, то там уже сидел банщик с розовым тазиком на голом брюхе.
— Налей пятнадцать капель, пожалей несчастного Тэтчера! — загнусавил он, косясь на мой кейс.
В кейсе, исходя из моих недавних наблюдений, находилась плоская бутылочка с коньяком, и я отлил ему немного в кружку.
— Недетский вкус в игрушечной упаковке! — восхитился он совершенно искренне.
— Ask! — согласился я.
— Хорошо, но мало! Тут на днях я иголку с красной ниткой проглотил, и щуки сегодня не ловятся. Хоть в розовом тазике разводи! А смокинг пришлось везти на автобусе — такое горе, такое горе! — стал тогда сокрушаться банщик о своих бедах, особо напирая на истлевшие от сырости плавки, пока я не налил ему еще немного.
Потом он исчез, растворившись в воздухе. Немного погодя стало понятно, что мое мыло исчезло вместе с банщиком, а в мыльнице вместо мыла красовались тринадцать медных копеек выпуска шестьдесят первого года. В голове зароились чужие впечатления от полета первого советского космонавта. В этот день на Красной площади люди обнимались под самодельными плакатами, но меня там, кажется, не было.
— А где же я тогда был? И потом? — думал я, пытаясь вообразить себя в матроске с воздушным шариком на территории Московского зоопарка, но на ум приходили эпизоды трудного детства Павлика Морозова, Павлика Корчагина и Павлика Власова. Тогда я запер дверь, приткнул ее стулом, лег в постель и включил ночничок.
— Наблюдение без лишних эмоций! — соображал я без всякого энтузиазма минут через десять, глядя, как маленькие худые руки с длинными белыми пальцами открывают мое окно, и их владелица переваливает через подоконник.
Женщина неопределенного возраста в плаще и синяках постояла у тумбочки, а потом протянула руку за одеколоном, и он исчез в складках одежды. Я ухватил ее за плащ, но, провалившись в пустоту под плащом, отпрянул резко назад на подушку. Она приблизила ко мне страшненькую треугольную мордочку и кокетливо заулыбалась, обнажив абсолютно беззубый рот. Удалившись затем к окну, кокетка распахнула плащ, аккуратно приподняла подол темненького прозрачного платьица, и, повертев жилистой ножкой в туфельке на высоком каблуке, уселась на подоконнике.
— Мы не могли встречаться на балу у вице-губернатора Петербурга до моего инсульта? — прошамкала она с интонациями английской королевы.
— Я не знаю, — ответил я совершенно машинально, потому что это было чистой правдой. Внутри меня, как в голове Германа, сразу наметилось четыре линии поведения.
— Русский интеллигент, — сказала женщина, — это человек, имеющий по каждому поводу свое отдельное мнение. Я без ума от Петра Фоменко, как и моя внучатая племянница.
— А я здесь причем? И почему Петр? — подумалось мне вслух, — он же Николай!
— Тройка, семерка, туз! — произнесла она зловещим шепотом и добавила, сделав нарочито страшные глаза, — а академика со схлопнутой историей не хотите?
— Нет, — сказал я довольно уверенно, потому что академик Фоменко отрицал существование античного мира.
— Тогда ждем-с! До первой звезды!
Я молчал, а она отворачивала крышечку флакона и присасывалась к горлышку. Не успев отпить и четверти содержимого, дама вдруг ухнула спиной назад на лавочку под окном. Послышался шум драки, и я тут же вскочил с постели. Дама каталась по чахлым картофельным рядам в обнимку с небритым типом в грязных белых штанах, пока тому не удалось выхватить флакончик из ее цепких ручек. Дама пригладила рукой новый синяк, после чего они оба исчезли в тумане из поля моего зрения.
Справиться со сломанной оконной задвижкой я так и не смог, и дама вернулась под самое утро, но голова ее на этот раз была укутана большим платком, и лица не было видно. Она ловко перебралась через подоконник, и силуэт ее обрисовался на фоне окна достаточно четко. Мое сердце вдруг забилось от радостной догадки, женщина подошла, я подвинулся, и она, не снимая платка, улеглась рядом.
— Вот так вот! В таком вот разрезе! — единственно, что приходило в голову между поцелуями, а дальше и это ушло куда-то.
Ее лица я так и не разглядел, а женщина любила меня так, как будто делала это в последний раз. Потом она плакала, обнимая меня своими очень большими руками, и что-то говорила на чужом языке, называя меня Альгисом, а я гладил ее по рассыпавшимся в стороны кудрявым волосам, все еще надеясь ощутить под рукой короткий ежик стриженых волос.
— Не плачь, моя звезда, — сказал я ей, имея в виду, впрочем, совсем не эту женщину, а ту, другую, чье лицо стояло у меня перед глазами, — не плачь, я с тобой.
Она приподнялась с подушки, вгляделась в меня, ахнула и бросилась к окну. Я снова включил ночник.
— Оставайся, — вдруг произнес мой язык странную фразу, — а иначе мне ничего не светит, кроме желанного покоя.
— Ну что ж! — ответила она, скалывая ворот кружевной блузки старинной камеей, — завтра уеду в столицу, вот и поскучаете. Подумаешь, дерьма-то, грибок червивый!
Последняя фраза явно относилась к предмету моей мужской гордости.
— Уснуть спокойно не дадут! — возмутился предмет. — Я не насильник из подъезда. Принцип комплиментарности, связанный с подсознательной взаимной симпатией особей определенного склада друг к другу, лежит в основе любой этнической традиции и сопряженного с ней социального института.
— Вот так вот! — сказал я на всякий случай.
— Да вы понятия не имеете, кто там у вас за кадром вещает! — меланхолично заметила девица, шнуруя ботиночки на своих крепеньких ножках. — Цепочки сообщений способны пересылаться с одного физического носителя на другой, не утрачивая невоспроизводимых параметров, и похоже даже, что в то мгновенье, когда покинув один физический носитель, они еще не успели запечатлеться на втором, они существуют в виде чистого нематериального алгоритма. Как бы ничьи!
— Имеет место быть, — нагло признался предмет, — но, при всей твоей святости, ты тоже не упускаешь случая попользоваться чужим!
— Спорное утверждение! — задумалась девица шагнув одной ногой в юбку.
— Может ли иметь пользу бутылка с анонимным посланием на волнах шизофренического приключения? Давай лучше честно признаемся друг другу в главном — мы оба ничьи.
— Да, уж! — съехидничал предмет, — переброска невидимыми мячами с целью завязать узелок взаимопонимания на дорефлексивном уровне не удалась!
— Ах! — вздохнула девица, выуживая из постели платок и черные кружевные трусики. — Ты снова вводишь наш диалог в искусственные рамки конечных истин. Удалась… не удалась… Какая разница!
— Но почему тогда «червивый»? — спросили мы ее хором.
