— Нууу. Сравнили. Война — вопрос чести… хотя я и там здорово боялся.
— А я, — сказал Вагнер, — на войну ехал, как на праздник… Да только вы-то с вашим преодолеваемым страхом смелее меня с моим выпендрежем, потому как при первой бомбежке я, полагавший себя героем, едва не наложил в портки.
— А я шинель облевал…
Они посмотрели друг на друга с улыбками.
— Так вот. Я все никак не могу подойти к тому, ради чего я решил увидеться с вами. То, что я скажу дальше — это очень странно, но это мое решение.
— Говорите, — пробормотал Бальдур почти неслышно, но Вагнеру это помогло — чувствуя к себе интерес и внимание, легче говорить.
— Бальдур, я труп.
— Что?…
— Бальдур. Я дезертир, это раз. Я вообще мертвец, это два. Гиммлеру обо мне известно именно это, и разубеждать его я не собираюсь.
— Боже…
— И, Бальдур, я собираюсь подтвердить этот свой статус. На войне у тебя перед глазами иной раз проходит вся жизнь… и вот что-то не нравится мне моя жизнь.
— Как вы, действительно, ужасно изменились… вас… что-то сломало…
— Можно и так сказать. Но теперь мне не хочется жить, зная, скольких людей я убил и сколько из них умерли в мучениях. А жить по-иному — у меня может не получиться. Я привык выполнять ЕГО приказы — и если б не боялся вернуться к нему, вернулся бы… бездумный, как пес… так ведь проще. Но нет, решил я, к черту. Лучше прекратить это безумие. А безумием я зову это потому, что… это затягивает.
В его глазах всполохом мелькнул ТОТ, страшноватый блеск.
— Вам меня не понять, Бальдур, вы небось ни одной кошки в детстве не замучили…
— Н-нет. Я любил животных…
— Я не хочу рассказывать вам всю эту дрянь. Да и не затем я все это затеял. Вот, началась самая трудная часть разговора, — тонкие губы Вагнера дрогнули, — не струсить бы… Черт. Выпьем.
Да, он стал другим — но веяло, веяло от него прежней легкой жутью — и из-за рассказа его, и из-за того, что он был уже чуть подшофе. Он не поднимал глаз на Бальдура, зачем-то взял старую газету и огрызок карандаша, валяющийся на столе, и принялся что-то машинально рисовать. Бальдур слегка вытянул шею — ему было очень интересно, что же он такое рисует. У Шираха тоже была такая привычка, и рисовал он обычно какие-то карикатуры, которые Отто потом приходилось отыскивать и выбрасывать, чтоб, упаси Бог, не дошли до оригиналов.
Вагнер же — должно быть, сообразно своей эсэсовской фантазии — просто чертил все те же рунические знаки победы. Когда он сам заметил это, тут же оставил это занятие.
— Тех, кого уже нет, не вернуть, — в голосе Вагнера появилась хрипотца, — пусть их души меня преследуют, тут ничего не сделать. Но мне и те, кто жив еще — и кому из-за меня было страшно, больно — покоя не дают… ночами покойники, днем живые перед глазами. Даже вас вспоминал, хотя пальцем ведь не тронул… все равно, когда люди боятся, глаза у всех одинаковые… А помните, я вам про гомосексуалиста рассказывал… это правда.
Бальдур передернулся — в точности как тогда.
— И было нас пятнадцать, и продолжалось это всю ночь, — высоким злым голосом сказал Вагнер, — и…
Он вдруг накрыл руку Бальдура своей. Тот вздрогнул.
— Да НЕ БОЙТЕСЬ вы меня! — Вагнер скривился от отчаяния, и Бальдур отвел глаза. Вагнер тихонько погладил большим пальцем тыльную сторону его кисти.
— Вот и у него были такие руки, — прошептал он, — нежные, с длинными пальцами. А я ему пальцы каблуком переломал… Не бойтесь меня!
— Я… не боюсь… Мне страшно вас слушать.
— Я понимаю. Я простить себе не могу ни этого, ни того, что я это вам рассказал… Я хочу… сделать хоть что-то, о чем вы не будете вспоминать с омерзением. Для вас хочу сделать что-то, — прошептал Вагнер, он сильнее сжал руку Бальдура, тот отчего-то зажмурился. Вагнер склонил голову, коснулся его руки губами, потом по-собачьи поднял взгляд. Бальдур приоткрыл глаза и смотрел на него сверху вниз, губы у него подрагивали.
— Бальдур, мне… можно это сделать для вас?
— Что?..
— Я догадываюсь, что вам очень нравится. Я очень хочу, очень, это сделать для вас…Я, конечно, неумеха, но буду осторожным… и ничего не сделаю против вашей воли, — бормотал Вагнер, — или я внушаю вам такое отвращение, что…
— Нет… не сказал бы, что отвращение… Может, я и вправду вас боюсь… и п-потом, — Бальдур так разволновался, что начал легонько заикаться, словно Роберт Лей, — потом, Рихард… как-то это… с-совершенно случайная связь… во всяком случае, это так называется.
— Вот уж не думал, что это вас смутит…
— Хорошо же вы обо мне думали! — нервно отозвался Бальдур.
— Ну простите. Простите, — Вагнер теперь выбрался из своего кресла и опустился на колени возле кресла Бальдура, — Ну разрешите мне сделать это для вас. Вам понравится. Если нет — я… я сам себе яйца отгрызу!
— Боооже…
— Вот у меня и шутки-то зверские… просто я вижу, как вам не по себе, и мне от этого почти больно. И хочется, очень хочется сделать так, чтоб вам было хорошо. Здесь, сейчас. Со мной. Вас трясет, и меня тоже… Бальдур, пожалуйста… — он уронил голову Бальдуру на колени.
Бальдур не знал, куда деться от жалости, отвращения и… возбуждения. Последнее он ощутил потому, что всегда очень чутко отзывался на чужое желание, а Рихард сейчас очень, очень его хотел. Его дыханье было просто опаляющим, как у дракона, его и впрямь трясло, а пальцы на руках словно спазмом свело — таким мучительным усилием он сдерживал себя, чтоб не прикоснуться к Бальдуру без разрешения.
Бальдур погладил его по волосам, и тот даже обмяк от счастья.
— Рихард, — пробормотал Бальдур, — не надо так волноваться… не надо…. Ведь ничего… страшного в этом нет…
— Конечно, — ответил тот невменяемым голосом, — нет.
И поднял голову. Зеленые глаза были ясны, как у полного идиота. Он сжал руки Бальдура в своих.
— Пойдем, — сказал он, — Пожалуйста.
Он за руку привел Бальдура в спальню.
Бальдур взялся за галстук, но Вагнер мягко отстранил его руку:
— Давай я сам. Чем больше я к тебе прикасаюсь, тем скорей ты привыкнешь, что ты — со мной.
Верно, подумал Бальдур. И стоял без движенья, пока Рихард бережно возился с его галстуком, пиджаком, жилетом, сорочкой…
Рихард то и дело вздрагивал, словно под невидимыми ударами хлыста, и просил «не обращай вниманья, пожалуйста». Голос его звучал сдавленно из-за сильной ноющей боли в гортани — так бывает, если плачешь и не хочешь, чтоб это было слышно. Притом глаза у него были сухие.
Он сотни раз воображал себе эту минуту — и с горьким ожесточением думал, что фантазии — это одно, а по-настоящему оказаться наедине с тем, к кому ты до этого испытывал отвращение — совсем другое. Более жестокого способа наказать себя он не смог придумать.
Но фантазии помогли — теперь он ощущал не отвращение, а какое-то палящее, болезненное, зудящее, как заживающий ожог, любопытство с примесью страха. А боялся он того, что встанет, застрянет в горле тошнотный ватный комок, безвкусный, как армейская каша, жалко скривятся губы, блеснут презрением глаза… Он и возбуждения своего сейчас боялся, ибо не мог понять, почему это случилось. Почему он не может смотреть спокойно в эти испуганные синие глаза, видеть не может эту неуверенную улыбку… почему рука так и тянется к этому лицу — бережно убрать темную от пота прядку с высокого лба…
Но неважно это. Делай что должен, Рихард. Хотя бы одно прощение заслужи.
Эсэсовская невозмутимость канула вместе с формой — Бальдур видел, как несчастен этот бредущий по кромке жизни человек, как лупят и ломают его страх и боль, пересиливающие желание.
— Рихард…
Тот вдруг отдернул руки, сел на край постели, сжался и спросил:
— Ты христианин?
— Нет, — честно ответил Бальдур, — Не могу так сказать о себе.
— Зря. А может, и не зря. Я читал кое-что… Эти слова бьют, как молнии. Я и про себя нашел…
— Что же?
— «Ибо узки врата, ведущие в жизнь, и немногие находят их», — отозвался Рихард потерянно, — Я — не из тех, кто нашел.
— Наверно, я тоже.
— Нет… ты… ты — другой. Кое-кого я видел здесь, кое-с-кем говорил…. Так вот, я должен сказать тебе — если можешь, если есть хоть крошечная возможность, убирайся отсюда. Куда угодно. Ты под петлей гуляешь… знаешь об этом?
— Догадывался…
— Это совершенно точно. Они пока ждут. Но ждать будут недолго… Беги ты отсюда…
— У меня жена и дети.
— Тебе — петля, жене — концлагерь, детям — приют…
— Вот и я думаю…
— Как я хочу, чтоб ты остался жив…
— Я и сам этого хочу, — сказал Бальдур, — не хочу умирать, страшно… Но советом твоим не воспользуюсь. Куда мне бежать… И честь дорога, знаешь ли. Ох, извини…
— Да ничего. Не все же такие трусы и дезертиры, как я. Ну, отчего ушли, к тому и пришли. Я ж говорил, что у тебя храбрости побольше.
