— Святой отец, а это…это… это возможно для меня?..
— Сами же сказали, что умерли. Отчего б не воскреснуть — для Господа?
Мысленно кардинал добавил: «Это первый, кого ты спас, Бальдур… или уже не первый?.. Ты правильно понял…»
В ночь с 1 на 2 мая 1945 года возле городка Швац под Инсбруком трое мужчин в форме дивизии «Великая Германия» с безнадежной руганью пытались вытолкнуть из грязи престарелый армейский «Фольксваген». Когда машина наконец выползла из тягучего месива, водитель закурил, испачкав сигарету грязными пальцами, и произнес:
— Похоже, передача полетела, я сразу так и понял. Приехали.
— О Господи, — простонал второй мужчина, бессильно валясь на сиденье и с глубоким отвращением разглядывая голенища сапог, вымазанные рыжей глиной, — Франц, скажи, что это была шутка.
— Те, кто так шутит во время боевых действий, долго не живут, — отозвался водитель.
Третий мужчина молчал — он не особенно помогал выталкивать машину, потому что у него была всего одна рука.
— А как же поручение Дитриха? — пробурчал второй, — Вот что теперь делать? Я же не могу на него наплевать?
— Вы же не виноваты в том, что машина сломалась, — водитель о чем-то подумал и произнес:
— Ладно. Доставайте спальники и отдыхайте здесь. Отгоню этот гроб на колесах в Швац — там, как я помню, есть автомастерская. Ну и узнаю, как там и что. Ну и вернусь к вам. Тут идти-то с километр будет, не больше… Отто, — тихо обратился он к однорукому, — ты бы о костре подумал, смотри, как твой шеф трясется…
— Неудивительно, что трясется, он мокрый весь, как и мы оба. Под дождь-то попали? Да еще и грязища эта…
Тот действительно трясся, а выбравшись из фольксвагена, уселся прямо в мокрую траву.
Водитель кивнул и полез в машину, в которой что-то глухо застучало, когда он еле-еле тронул с места.
Отто, с двумя спальниками под мышкой, произнес:
— Хватит сидеть и дрожать, вставай, Бальдур. И давай поищем место посуше.
— Да тут все и везде мокрое!
— Не капризничай, не позорь «Великую Германию». Командира на тебя нет.
— А то что?
— А то заставил бы бегать по кругу, чтоб форма высохла. И чтоб не хандрил. Постой, подержи спальники, костер разведу.
В этом Ширах был весь — если на людях держал себя прилично и по-мужски, то при Отто не стеснялся поныть-похныкать по любому поводу. Отто необидно подкалывал его, взывая к его совести и мужественности.
У теплого костра, который Отто, хоть и с превеликим трудом, но ухитрился разжечь, настроение у Бальдура фон Шираха слегка улучшилось. Отто поглядел, как он сидит, кутаясь в шинель, подтянув колени к подбородку и поблескивая в темноте скорбными глазами, и засмеялся:
— Чучелко ты! Посмотри, на кого похож!
— А что такое?
— Нечего было грязной перчаткой нос чесать, вот что. Морда полосатая, вся в глине… Чингачгук-то! Утрись!
— Правда, что ли? — Ширах полез в карман за платком.
— Жрать хочется, — сказал Отто, — да кто ж знал, что так случится. Интересно, Рам догадается из Шваца пожрать захватить?..
И тут же понял, что про еду завел зря. Ширах опять помрачнел.
— Устал ты, — сказал Отто ласково, подсев к нему и обняв левой рукой, прижав к себе, — Плохо тебе совсем. Ну, ничего, война почти кончилась… сам понимаешь — всё, каюк. Будет все по-другому. Чем будешь после войны заниматься?
— А ты?
— Мне все равно, чем смогу, лишь бы с тобой.
— Спасибо. Только ты об этом больше не говори, Отто, беду себе накаркаешь…
— Какую еще беду?
— Это тебе, Отто, можно будет еще чем-то после войны заниматься — если вовремя от меня отделаешься и в лагерь для пленных не попадешь. А я конец войны не переживу. Я же не ты, Отто, я же шишка, хоть и бывшая. Поймают — к стенке без разговоров.
— Не трусь, ну. Откуда ты знаешь?..
— Чувствую — будет так. А может, и хуже еще… — пробормотал Бальдур, еще тесней прижавшись к Отто.
— Давай спать. Чего сидеть мучиться. Утро вечера мудренее.
Утром оба одновременно приподнялись и уставились друг на дружку ошалелыми глазами.
— Я видел такой поганый сон… — сказал Отто.
— Это был не сон, — сказал Бальдур.
А Франц Рам утром не появился. Не появился и днем. Отто и Бальдур совсем извелись от тревоги и голода.
Они расстелили один спальник, улеглись на него и прикрылись вторым. Так было не то что теплее — днем не было холодно, солнце быстро высушило траву — так просто было лучше. Они обнялись — это создавало иллюзию, что не все, не все еще потеряно. Пусть ты один остался у меня — но остался же, пусть и голодный, грязный, несчастный, с щетиной на подбородке и глазами, полными глухой тоски, все равно ты здесь, ты мой, и это не то чтобы хорошо — это просто последнее, что держит меня на свете.
Объятия эти были делом опасным — Отто почувствовал, как Бальдур заерзал, и не стерпел, засмеялся:
— Нет, Бальдур, ты феномен. Устал, голоден как черт, не выспался, а все равно тебе надо…
Тот ничего не ответил, спрятав голову под спальник. И Отто подумал — черт, а ведь он ночью всерьез говорил о том, что нам, возможно, придется расстаться. И так спокойно говорил. Наплевать ему, что ли, на меня?.. Или уже отпереживал свое и действительно спокойно, достойно солдата готовится к смерти?
Да что ж удивительного, что ему хочется… Этого. Сейчас. Вдруг потом уже не будет возможности такой… Ах, Бальдур…
Его присутствие, его близость стала вдруг такой раздражающей, болезненной, что у Отто екнуло сердце. Ну невозможно было сейчас думать о ночных безнадежных словах Бальдура. Вот, уже хоронит себя, придурок, можно ведь что-то придумать, раньше смерть не нашла, хотя рядом бродила, лысая невидимка, на Гиммлера похожая, — а сейчас что, найдет? Слабак, трус. Уже и лапки кверху? Я отдам иванам шлем и сапоги? И жизнь?..
Не дело. Нет. Это не дело, и вывести его из этого состояния горького спокойствия приговоренного некому, кроме меня. А у меня только один способ это сделать. Пусть простит меня, если сможет, но я хочу, чтоб он понял, что еще жив.
Отто за волосы вытянул голову Бальдура из-под спальника — не медленным садистским движеньем, а резким рывком, тот взвизгнул от боли и неожиданности, вытаращил на Отто ошалевшие глаза:
— Ты что?!
— Замолчи. Молчи.
Отто смотрел в его лицо — бледное, мятое, небритое. Волосы надо лбом торчат, уже грязные после всего этого, противный цвет у них, когда салятся. Под глазами круги с колесо от фольксвагена, нос мокрый от промозглой ночи, обветренные губы потеряли цвет и потрескались.
— На тебя смотреть противно, — полушепотом сообщил Отто, — ты на черта драного похож.
— Не смотри, — так же, шепотом, ответил Бальдур.
— А я тебе в лицо смотреть и не собираюсь.
Отто быстро огляделся. Надо что-то придумать. Только не на спальнике — не хочу я, чтоб ему было, как обычно, хорошо и удобно. Это не поможет — он только рассиропится и еще больше будет жалеть себя. Пусть будет необычно, пусть даже скверно будет. Зато оживет сразу. А то войну проиграли, а он все страдает, что жизнь не малина, как мозгляк последний.
— Вставай, — приказал Отто вполголоса.
— Куда?.. Зачем?! Здесь плохо, что ли?
Рывком откинув спальник, Отто поднялся и дал Бальдуру пинка — точней, просто ткнул носком сапога в бедро.
— Ты что творишь? — рявкнул тот, — Больно!
— А ты делай, что говорят. Делай, Бальдур. Я прошу, — голос Отто звучал отнюдь не просительно.
Ширах сидел на спальнике, щеки у него горели, глаза смотрели мимо адъютанта. Он ничего не мог понять, ему было больно и обидно, он ждал от Отто, как обычно, лишь ласки и утешенья, а тот так вел себя с ним, словно они успели стать врагами.
— Ты еще «вальтер» вынь. И заставь меня делать то, что ты хочешь, под дулом. Что это такое, а? Что?! — спросил Бальдур с отчаянием, по-прежнему не глядя на Отто.
— Бальдур. Встань. Вставай. Я просто хочу тебя трахнуть.
— Дулом «вальтера»?..
— Неплохая идея…
Бальдур поднялся, Отто схватил его за шиворот, подвел — с трудом, надо отметить, тот вяло упирался — к толстой рябой березе.
— Ты меня трахать собрался или вешать?..
— Вешать. Дулом «вальтера». Замолчи ты, трепло… — голос Отто зазвенел аж как-то по-мальчишески, молодо и жестоко, — Давай штаны лучше снимай. И нагнись. Подержись за березку. Будем поближе к природе…
— Неудобно же так!
— Нормально. Для меня чуть-чуть потерпишь, правда?
Бальдур издал сдавленное пыхтенье, когда Отто вошел в него — без смазки и в такой дурацкой позе ему было тяжело, очень тяжело. Стоять, держась за дерево вытянутыми руками, было неудобно, непривычно, и Бальдур сунулся вперед и окончательно обнялся со стволом, прижался щекой к твердой коре, тихонько охая, хотя хотелось ему, честно говоря, завыть от обиды. Отто ведь не церемонился с ним — он сам удивился, как возбудила его, прямо-таки вздернула, нелепая, некрасивая, беззащитная поза, в которую он поставил своего любимого; в таком виде на Бальдура было невозможно смотреть — он выглядел жалким, а смешно оттопырившаяся задница так и просила всадить покрепче, чем Отто и занялся. Бальдур кусал губы — орать он из гордости не хотел, даже когда стало больно, а боли от этого он ведь давно уже не испытывал, если не вспоминать о всяких приключениях. Но ведь это был Отто, Отто, не Яльмар из СС, не Рихард Вагнер! Отто только раз в жизни намеренно сделал ему больно — хотел наказать за случайную связь. И это было понятно, Бальдур не сопротивлялся нисколько, хотя сама идея, что его наказывают таким способом, была ему отвратительна, а задница потом два дня болела.
