Маргарита глядела на них и думала: кажется, парням досталось за эту войну. Младший без правой руки, но бойко выщелкнул из пачки сигарету, прикурил одной левой. Небось и пишет ею. Старший, с погонами лейтенанта, будет красив, после того как вымоется и, возможно, глотнет шнапсу — может, тогда с его лица исчезнет выражение постоянной высокомерной настороженности. Своим длинным носом и пронзительными глазами он немного напоминал хищную птицу, которые всегда настороже, но всегда сидят с гордым видом.
Поговорить бы с ними, кто такие, откуда, ждет ли кто дома.
И такой случай ей представился.
Франц ушел спать, Отто, поколебавшись, сообщил, что совершенно не выспался в мокром спальнике и тоже убрел. Бальдур не торопился — знал, что не уснет, только и будет всю ночь кататься с боку на бок из-за завтрашней неопределенности. Посидеть бы, подумать…
На кухне горел свет. Маргарита, судя по виду, ложиться пока не собиралась…
Он только собрался поделикатней втереться к ней в компанию, как она сама тихонько позвала его:
— Бальдур! Чаю хотите?
— Не откажусь.
Она с удовольствием покосилась на него. Оставшись без шинели и кителя, обряженный ею в старую клетчатую рубашку Хайни, он потерял все свое кажущееся высокомерие. Вид у него был усталый, мягкий, домашний — а вдвоем они выглядели на кухне точь-в-точь муж с женой после рабочего дня.
— Или, хотите, шнапсу плесну. Лучше заснете.
— Благодарю, но лучше не стоит. Шнапс на меня плохо действует. Я всегда коньяк пил.
— А вот его и нет.
— А и не надо. Чай тоже прекрасная вещь.
Через некоторое время она осторожно заметила:
— Отпустило чуть-чуть? А то вид у вас был — не подходи! Глаза прозрачные, злющие, острые, как у сокола.
— Это кажется так, — усмехнулся он, — Не сокол, а курица слепая… Мне сорока нет, а вижу хуже старого деда. Вот, видите? — он вытащил из кармана брюк футляр с очками, — газету прочесть толком не могу. А от нервов еще больше зрение садится…
— Как же вы воевали-то?
— Вот так…
Маргарита смотрела на него и думала о том, что уже видела где-то это худое красивое лицо с длинным носом и грустными глазами… но вот где?
— А жена ваша где, Бальдур?
— Откуда вы знаете, что я женат?
Она с улыбкой указала на его обручальное кольцо.
— В Тироле моя жена (если еще в Тироле, подумал Бальдур).
— Дети есть?
— Четверо. (если они… еще живы. О, чертов я идиот!!!)
— Ох! Какой вы молодец!
— Голубая вата, — произнес вдруг Бальдур, съежившись.
— Что, что?..
Маргарита встревоженно приподнялась — секунду назад совершенно спокойный мужчина с милой улыбкой и сдержанными манерами на глазах преобразился в нечто белое и мелко дрожащее, полуслепые глаза широко-широко открылись… словно провалился из мирной кухни в пыточную яму.
— Да… да, точно, так и будет, точно, — бормотал он, — понял… Теперь она ис-ис-использует эту к-коробочку. Эт-то б-бббудет справедливо, и вот это б-будет достойное нн-наказание для идиота… Ох, Хенни…
Маргарита бесшумно поднялась. Она все поняла. Ее кухня с домашним запахом теплой еды, впитавшимся в стены, ее неразумные расспросы о семье… ведь зареклась же расспрашивать бедных вояк, которых привечала у себя в доме, обо всем этом — ибо не раз видела, как крепкие, чего только не повидавшие мужики с волчьими мордами внезапно заливались слезами, огрубевшие от оружия и работы пальцы по-детски стискивали бахрому скатерти, и они вот так же бормотали самые разные имена — Катрин, Сара, Мадлен, Валька — а иногда — и на это было куда больней смотреть — имена эти принадлежали не женам, а детям — Лотти, Йосечка, Коко, Алька, Володечка, я хочу к вам, где вы теперь, где…
Бальдура она стала расспрашивать, кажется, только лишь потому, что ей казалось, что она где-то его уже видела — и все равно, не стоило. Тот уже съехал в проложенную колею. Имя Божье — и четыре коротеньких ласковых имени подряд, Анжи (Анжелика, скорее всего), Клаус, Робс (Роберт, наверное), Ричи (Рихард?)
Маргарита обняла скулящего тощего белого щенка, только что упавшего в прорубь, долго гладила по голове. Но этот не мог успокоиться дольше, чем все его предшественники, она ощущала, как ходят его скулы и челюсти, как со свистом срывается с губ горячее, влажное дыхание, он изо всех сил сдерживался, стыдясь своего срыва, но получалось у него плохо. И это была не обычная тоска по семье, не жгучий страх не застать их всех, вернувшись, дома, живыми и здоровыми — а что-то еще, обжигающее больней. Мужик дергался так, словно уже знал, что его семьи нет в живых.
— Ну, говорите, милый, говорите, — Маргарита все гладила его по волосам, таким мягким и пушистым после ванны, по гладкой после бритья мордахе, — не надо это держать в себе.
— Черртова коробочка…
— Какая коробочка?
— С голубой ватой коробочка. С секретом, б… коробочка… Аккуратная такая, знаете, медицинская коробочка. Как подарочная. А внутри шесть смертей. Чтоб… на всю семью хватило. Пять таких… ампулочек. С цианидом. Знаете, что это?
— Яд?
— Смертельный. М-мгновенный. И я… ее… жене отдал, идиот!! Пять штук там осталось — свою забрал…
— Мой Бог, Бальдур!! Да где вы ее, эту коробочку, взяли?!
— Р-раздали нам их…
— ГДЕ такое раздают?!
— В Рейхс…в Рейхсканцелярии, — Бальдур всхлипывал, уже не пытаясь сдержать слезы.
Маргарита вдруг отстранилась, негрубо сгребла его за виски и поглядела в лицо, Бальдур морщился и жмурился в неописуемой гримасе ревущего навзрыд, но ей это уже не мешало. Картинка сложилась.
— Вы Бальдур фон Ширах, да? Губернатор Вены?
Тот кивнул.
— Платка… не найдется? Извините…
Его полное имя из чужих, да еще и женских уст словно б напомнило ему, что надо, все же, держаться.
— Ну все, милый, — тихо сказала Маргарита, — теперь шнапсу. Хоть глоток.
— Да, да.
— А теперь давайте подумаем. Ну что вас заставляет думать, что ваша жена убьет себя — и ваших ребятишек? Ну что она, глупей собаки, что ли? Идиотка полная?! За что ж вы так ее не уважаете?..
— К-кто знает, что Хенни в голову придет. А ну как решит, что жить им всем — без Рейха, побежденными и униженными — уже незачем?
— Вот для того, чтоб такое решить, и надо быть идиоткой, — с полной убежденностью произнесла Маргарита, — И ни одна женщина, уж поверьте мне, женщине, никогда так не решит и уж тем более не поступит. Не могу себе даже представить подобную женщину. Мужчина, еще куда ни шло. Кстати, а ваша собственная ампула с вами?
Тогда еще семья Геббельс была жива, и время показало, что прав был Бальдур, а не Маргарита… Можно представить себе такую женщину.
— Нет, — ответил Бальдур, краснея и отворачиваясь, — Не мог я… ее с собой таскать, трус поганый… Это все равно что… кофе готовить, держа у виска заряженный револьвер… Выбросил я ее на асфальт и каблуком растер… дурак…
— Вы умница, Бальдур. Вы просто молодец.
— Ой, вам судить-то? — беспомощно-зло обронил он, — Вы как сидели тут, так и будете. А если меня поймают, я о той ампуле, может, сто раз пожалею…
Он тут же устыдился своей вспышки и пробормотал доверчиво:
— Я трус, понимаете? ТРУС. Я со страху помру, если меня хотя бы отловят. Я боюсь абсолютно всего, что может меня ожидать ТАМ. Я боюсь, что меня будут бить. Боюсь, что будут просто смотреть на меня, как на крысу. Боюсь, что повесят. Что расстреляют. Я боюсь боли, я боюсь смерти, я не мужик, а собачье говно…
— Да нет же. Вы просто… излишне искренни для мужчины.
— Не надо меня утешать.
— И не думала. Правду говорю — уж что-что, а боль мужчины переносят хуже женщин. И оставить ампулу при себе, а потом в случае опасности ее разгрызть — как раз и есть трусость. А смелость — это принять все, что получишь, и попробовать вынести.
— Кто знает, что мне придется вынести…
— Вынесете, куда денетесь. Вы сильней, чем о себе думаете, милый. Одно это ваше желание жить уже говорит о силе… Так что давайте-ка жить. Мне кажется, вы еще услышите о своей семье и встретитесь с ней.
— У вас тут я не останусь, — глухо сказал Бальдур, — и вы меня не убедите.
Она поняла, что спорить бесполезно. После всего, что она от него слышала — и ему сказала — он скорее выйдет на улицу и ляжет под гусеницы первого же американского танка, чем рискнет ее жизнью — жизнью укрывательницы нацистского лидера.
Они тихо разговаривали до двух ночи. Бальдур казался совершенно успокоившимся. Вместе они придумали неплохой (во всяком случае, годный на первое время) план дальнейших действий.
— Кстати, — сказала Маргарита, — а если представить, что все опасности миновали — кем бы вы, Бальдур, стали в мирной жизни? Без Рейха? Ведь не политиком же снова?
