— Пора, Фушиги! — положив на плечо друга руку, тихо произнес Хэншин.
— Подожди еще немного, друг. Мне нужно сосредоточиться, — не меняя мимики лица, отозвался бесцветным голосом Фушиги.
Он стоял перед зеркалом и пристально смотрел на свое отражение в зеркале. Его неподвижное лицо было густо припорошено кумадори, а глаза искусно подведены черной тушью. Тонкая линия губ, свернутая в спелую каплю вишни, нависала над глубокой выемкой на подбородке, делая его лицо похожим на обреченного ангела.
Фушиги был облачен в тяжелое кимоно, сделаное из парчи и шелка, украшенное богатой вышивкой из золотых и серебряных нитей. Под Т-образным воротником белого цвета виднелось еще одно легкое кимоно с бледно-голубым оттенком.
Узкий стан ситэ стягивал толстый шнур ниодасуки, выделяя его непропорционально широкие плечи за счет особого покроя верхней одежды.
Его длинные, связанные узлом на затылке волосы украшали замысловатые бумажные ленты тикарагами, придавая некоторую воздушность его необычному облику.
За спиной Фушиги стоял его друг Хэншин, представляющий собой зеркальное отражение своего друга. Единственным отличием в его облике была лишь небольшая деревянная маска, запечатавшая его лицо. Белая маска изображала немую печаль и отчуждение. Бережно прижав к груди еще одну такую маску, Хэншин терпеливо ждал, пока его друг войдет в роль уставшего от жизни философа.
За окном все, также, не переставая, шумел дождь, проливая горькие слезы по уходящему лету. И его грузная сгорбленная тень маячила в размытом свете фонарей.
Бродя га-ветер, прилипнув мокрым носом к стеклу, с шальным любопытством, стал наблюдать за немой сценой приготовления актеров к гигаку, последней драме этого вечера. В его бесцветных пустых глазах внезапно отразился яркий луч света, выстреливший из картины, висящей на стене. Пронзив центр картины, луч раскололся на множество горошин цветной мозаики. С мелодичным звоном горошины рассыпались по темному полю, превратив безликое полотно в кипарисовую сцену с нависающей сверху изогнутой крышей. С левой стороны от пустой сцены из пустоты появился длинный помост хасигакири, а позади нее выросли четыре священные сосны.
Мелко семеня ногами, на пустую сцену вышли четверо скромно одетых инструменталистов. Один из них держал в руках тонкую бамбуковую флейту, а трое других разные по величине барабаны.
Устроившись под соснами, музыканты начали играть. Первым подал голос маленький барабан ко-цуцуми, следом за ним вступил второй барабан о-цуцуми, и только после этого заиграла флейта. Ее тихий трепетный голос поколебал пространство и время, вызвав из глубин Вечности дух странствующего бога. Его приход ознаменовался тревожным гулом большого барабана тайко. Повинуясь его мрачному торжественному голосу из темноты в конце длинного прохода, ведущего к сцене, материализовался блестяще разукрашенный и нарядный персонаж. На нем была маска, но ее не было видно, так как ваки закрывал ее своим широким веером, украшенным темно-синим изображением полной луны. Широко расставляя ноги, дух странствующего бога взошел по помосту на сцену и грациозно изогнувшись, занял неподвижную позу. При этом он склонил голову вниз и скрестил на груди огромные рукава-щиты, украшенные гербами мон. Колени ваки были согнуты, и сейчас он производил впечатление гиганта, склонившегося вниз, для того, чтобы поближе рассмотреть то, что происходит на земле. Шлейф его широких штанов нагабакама вытянулся за ним наподобие хвоста змеи, застывшей в боевой позе.
Напуганный невиданной фантасмагорией, ветер отпрянул в темноту и, сорвав с дерева гибкую ветку, что есть силы, хлестнул ею по стеклу. Оно разбилось вдребезги и осколки его жалобным стоном вплелись в психоделическую палитру ритуальных звуков кагура.
— Пора, Фушиги! — услышав мистический голос тайко, настойчиво повторил Хэншин и медленно передал другу маску.
Фушиги почтительно принял маску из рук Хэншина и, сменив выражение лица на печаль и отчуждение, одел ее на лицо. После этого, он снова посмотрел на себя в зеркало и с минуту привыкал к новому облику. Почувствовав, наконец, единое целое со своим новым лицом, Фушиги повернулся к сцене лицом и решительно выдохнул:
— Я готов, друг!
Взяв в руки по вееру, украшенному сложным узором из цветов и иероглифов, Фушиги и Хэншин медленно поплыли к сцене. Не отрывая голых ступней от пола, они шли по осколкам битого стекла, представляя, что перед ними простирается «цветочная тропа», ведущая их на небеса. За ними тянулся кровавый ленточный след, окрашивая битое стекло в цвет тающей жизни. Стекая по острым прозрачным граням на покров старого ковра, капли крови расплывались на нем наподобие бутонов цветущего мака.
Миновав темное пространство пред-небытия, ситэ поднялись на хасигакари и, замирая в ломаной позе после каждого шага, плавно взошли на кипарисовую сцену. При их появлении музыканты сбавили ритм барабанов, и в нависшей тишине остался лишь тихий шорох флейты. Невидимая нить отстраненной мелодии едва вздрагивала от нервного импульса, выдающего напряжение сцены встречи странствующего бога-ваки и земных ангелов-ситэ.
— И вот мы здесь. Мы прибыли из пустоты. Там дождь и нет вестей от неба, — склонив вниз лицо, обрамленное маской печали, возвел вверх прямую ладонь Фушиги. При этом на его маску легла глубокая тень, придав ей дополнительный оттенок трагизма души.
— Я слышал зов. И вот я здесь. Откройте ваши души, — прикрыв маску полукругом веера, глухо изрек ваки.
Хэншин резко приложил указательный палец к застывшим в плаче губам и взволнованно воскликнул:
— Ты здесь! Мы знали! Небо не пустыня!
Его голова была обращена вверх, и яркий свет, окрасив белый фон маски, стер с нее выражение одиночества и тоски.
После слов Хэншина по воздуху рассыпалась дробь маленького барабана, а следом раздались редкие мерные щелчки сакуры, завернутой в конскую шкуру.
— Нет, небо не пустыня. Не одиноки мы. Нас ждет дорога к дому, — скрестив рукава-щиты над головой, громко возвестил ваки.
— Мы грезим? Или это наяву? Скажим нам, странник? — посмотрев друг на друга, неуверенно вопросили Фушиги и Хэншин.
— Не сон то, явь. А явь, как сон. Готовы вы? — заняв позу ожидания, протянул к ним открытую ладонь ваки.
— Сомнений быть не может. Это ты! Готовы мы! — сломавшись пополам в почтительной позе, согласно кивнули ситэ.
— Нет жалости, нет ненависти и любви в вас? Вы чисты? — отступив на один шаг назад, картинно взмахнул веером ваки.
— Чисты ли мы? Пусты ли наши помыслы? Чисты! Пусты! — подняв кверху открытые ладони, пропели дружно ситэ.
Наступила длинная пауза, в течение которой ваки задумчиво качал головой и изредка покачивал веером. Дыхание флейты нарастало с каждой секундой, оплетая пространство прекрасным узором сверхчувствования. Сострадание, ужас и восторг одновременно читалось в сложной феерии звуков флейты, словно загнанная птица мечущейся в речитативе грубой молитвы барабанов. Мелодия флейты олицетворяла терзание души, стремящейся вырваться из оков тела и желающей слиться с гармонией неба. Взгляд неба, обращенный вниз, был полон доброй печали и тихой мудрости. Так смотрит мать на свое новорожденное дитя, убаюкивая его в мягкой колыбели. Ребенок еще не спит, но его веки уже набрякли свинцом усталости и, повинуясь нежному голосу матери, он медленно засыпает. На устах ребенка счастливая улыбка. Ему сниться, что он снова живет внутри своей матери и для него это самое чудесное и спокойное место на земле.
Наконец, прервав величавым движением руки возникшую паузу, ваки произнес низким строгим голосом:
— Маэдзитэ-до приготовьтесь! Отриньте страх! Освободитесь навсегда!
— О, странник, слаще слова нет: освобождение. Души освобождение! — с едва различимым на слух волнением воскликнули ситэ, и одновременно взмахнув веерами, очертили ими по воздуху широкий круг. Вырезанные куски пространства неслышно упали на сцену и ситэ тут же встали на них ногами и обратили свои взгляды на небесного странника.
Ваки, незаметным движением большого пальца, сложил веер, и он принял форму остро отточенного кинжала. После этого, он сделал шаг вперед и, убрав от лица рукав-щит, показал свою маску. Она изображала лик оскаленного демона с длинными черными клыками и красными от ярости глазами. Воздев вверх рогатую голову, демон решительным и точным движением вонзил в вырез синего воротника кинжал и, протянув руку перед собой, трагически изрек:
— В глазах туман. В ушах бушует ветер. Смех чей-то в темноте?
Ситэ, печально наблюдая за мучениями демона, сложили веера в форме кинжалов и, приставив их к груди, вскричали:
— Туман и ветер. Смех и тьма. Мы скоро встретимся на небе.
После того, как ситэ пронзили свои сердца кинжалами, воздух потрясла сильнейшая барабанная дробь, и флейта, издав пронзительный стон, затихла на последней ноте. И грохот барабанов внезапно оборвался перед затяжным прыжком в отверстие вырезанного пространства…Далекое эхо донесло до небес последнюю волю ситэ голосом синто-кагура…
