– Ольха!.. Ольха, не умирай! Я тоже не буду… я тоже не смогу!
Она застонала и открыла глаза. Они были огромными, зрачки расширенными, как у ведьмы. Он дрожал от страха и ярости, прижимал ее к груди, даже не замечая ее наготы, всхлипывал:
– Ты ранена? Как ты себя чувствуешь? Что он сделал?.. Я уничтожу его…
– Ингвар… – прошептала она.
– Кто это был?
– Не… разглядела.
– Что он сделал? – допытывался он в диком страхе, а в голове билось ужасное: только бы не это, только бы не это. Славянки чересчур берегут свою невинность. Когда его воины, захватив какую по дороге, тешили плоть и отпускали, девки сразу бросались в реку, топились. А эта самая гордая из всех, она не сможет жить обесчещенной, как она считает.
– Он… обидел тебя?
Она слабо качнула головой. Голос ее был слабым, слова из разбитых губ выходили исковерканными:
– Не так, как ты думаешь…
– Но… ты была без памяти!
– У меня в глазах начало темнеть, когда ты вломился.
Дикий страх чуть отпустил, но бешеная ярость затопила с такой силой, что он застонал, представив как наяву, что разрывает насильника живого на части, ломает ему кости, выкалывает глаза, отрубывает по одному пальцы.
Она в изнеможении опустила веки. В самом деле, держалась до тех пор, пока не услышала треск и не увидела, как этот странно нежный человек возник в освещенном проеме, похожий на разгневанного бога войны. А потом уже ничего не страшно. Этот спасет, с ним надежно.
– Слава богам, – выдохнул он с облегчением.
Уже видел, что серьезных ран нет, только кровоподтеки на лице. А она прошептала:
– Да… у пленницы такова судьба. Быть зависимой от воли тюремщика.
Его словно кто жестоко и с силой ударил по лицу. Он отшатнулся, а пощечина продолжала гореть на щеке. И он знал, что она будет гореть вечно.
Он поднял ее на руки, отнес на постель, укрыл одеялом. Странно, она нимало не стыдилась своей наготы, а он тоже видел только ее бесконечно милое лицо, зверски обезображенное злодеем. У него сердце начинало выпрыгивать из груди, а ярость слепила глаза.
Она смотрела в его лицо, в ее глазах было безмерное удивление. Ингвар отцепил от пояса и подал ей нож в дорогих ножнах. Драгоценные камни усеивали ножны, а в рукоять были вделаны крупные рубины. Она медленно потащила нож на себя – острый как бритва, из черного булата.
– Из звездного металла, – сказал он поспешно. – Когда-то упал с небес. Наши кузнецы отковали для великого князя меч, а для меня – этот нож. Он пробивает булатный доспех, как березовый лист.
– И что я буду с ним делать?
– Ты будешь знать, что с ним делать.
Ольха спросила, глядя в его искаженное стыдом и надеждой лицо.
– А если я… этот нож… поверну против тебя?
Он прямо взглянул в ее покрытое кровоподтеками лицо:
– Твое право.
– Что?
Ей показалось, что она ослышалась. Он сказал хриплым от страдания голосом:
– Да, я строю Новую Русь. Раньше мне казалось, что все позволено, только бы Русь была. А теперь…
Ее сердце заколотилось чаще. Она чувствовала, что гордый воевода готов сказать что-то очень важное, непривычное для него.
– Что теперь?
– Иногда мне кажется… что вся Новая Русь не стоит твоей единой слезинки.
Он резко встал, словно сам испугался своих слов. Ольха вздрогнула:
– В твой терем так легко забраться.
В ее глазах были страх и невысказанная просьба. Гордая древлянка не могла сказать, что боится, а он не знал, как объяснить, что решетки на окнах стали не нужны, когда под железной пятой русов сгинули ночные грабители. Кто умер на крюке у городских ворот, кому отрубили руки-ноги и бросили окровавленные обрубки умирать в пыли, но крепкие ставни с той поры начали исчезать с окон. Они не нужны там, где твердая власть… но такое сказать, она сразу ощетинится против русов.
– Я останусь здесь, – ответил он с дрожью в голосе. – Если позволишь.
Ольха смотрела вопрошающе. Ингвар отошел к столу, сел на лавку и опустил голову на скрещенные руки, притворясь, что спит. Он не желал встречаться с нею взглядом и потому не видел, что в ее странных глазах промелькнула улыбка и нечто похожее на сожаление.
Ингвар чувствовал в воздухе нежный аромат ее тела. Он закрыл глаза, заставил себя думать о битвах и победах, а когда не помогло, стал вспоминать поражения. Горькие воспоминания должны бы охладить кровь, но то ли поражений было слишком мало и были по мелочи, то ли жаркий месяц серпень слишком будоражил кровь, но, застилая все картины сражений, проступало ее лицо, он видел серые глаза, ее губы, которые ему что-то говорили беззвучно, а он напрягал слух, пытаясь услышать.
Внезапно он в самом деле услышал ее слабый стон. В страхе вскочил, в мгновение ока оказался у ее ложа. Она заснула, лицо утратило строгость, теперь это было лицо испуганного ребенка, который изо всех сил старается выглядеть взрослым, потому что оказался в семье самым старшим, а другие братья и сестры еще меньше…
В глазах защипало. Он чувствовал, как губы задрожали. Оглянулся стыдливо, никто не видит, слава богам, грозного воеводу в таком непотребном виде.
Ей что-то снилось, он видел, как подрагивают ее веки. Губы сложились в трубочку, будто хотела свистнуть, затем снова расслабилась. Потом на лице ее появился страх. Она судорожно шарила поверх одеяла, страх становился сильнее.
– Ольха, – прошептал он.
Не отдавая себе отчета, он протянул руку, и ее пальцы жадно ухватили ее. Лицо древлянки сразу просветлело, лоб разгладился. Она не отпускала его руку, держала крепко. Он ощутил, как заныла спина, неизвестно сколько стоял с полусогнутой спиной, опустился на колени.
Слушал скрип раскачиваемых ветром веток, думал о завтрашнем дне. Он найдет насильника, если даже придется перевернуть весь детинец, заглянуть в каждую мышиную норку. И раскопать, если понадобится, хоть до подземного мира. Если Ольха укусила за правую руку, как она говорит, то это рука, держащая меч! Ее не спрячешь.
– Спи, любимая, – прошептал он таким странным голосом, которого не ожидал от себя сам. – Спи… Никто и никогда больше…
Ее веки дрогнули, распахнулись ясные глаза, еще затуманенные сном. Она прошептала:
– Ляг…
– Что? – не понял он.
– Ляг, говорю.
– Но, – он проглотил комок в горле, – но я…
– Ляг, мне будет покойнее…
Не отпуская ее руки, он неуклюже лег, страшась задеть ее хоть пальцем. Кое-как, цепляя носком за задник, стащил сапоги. Так и лежал: в сорочке, кожаных портках, напряженный, как тетива на туго натянутом луке.
– Ольха, – прошептал он, чувствуя комок в горле, – Ольха…
Внезапно он вернулся из призрачного мира в этот, жестокий и кровавый. Что-то беспокоило, он еще не ощутил самой опасности, но настороженно поднял голову, осмотрелся. В темной, как деготь, ночи мелькнул багровый отсвет. Исчез, снова появился, уже ярче, настойчивее. Послышался далекий испуганный крик.
Он осторожно спустил с ложа правую ногу, затем – левую, но пальцы Ольхи судорожно сжали его руку. Он застыл, в ее жесте было столько страха, столько мольбы не оставлять ее одну, что ощутил комок в горле. Во сне она была намного моложе, совсем ребенок. Во сне не притворялась суровой княгиней, стойкой и умеющей выносить удары.
– Я не уйду, любимая, – прошептал он. – Нет, не уйду…
Голоса становились громче, донесся треск пожара. За окном взметнулось багровое пламя, взлетели искры. В комнату ворвался запах гари. Похоже, горит сарай с сеном. Огонь явно перекинется на конюшню…
Ольха тоже, похоже, ощутила неладное. Ее веки задрожали, на лице появился ужас. Ингвар поспешно наклонился, подул нежно в лицо, сказал заговор против плохих снов. Лицо Ольхи заметно расслабилось. Осчастливленный даже такой малостью, он бережно коснулся губами ее щеки, вздрогнул, хотя уже знал, какая солнечная искорка проскочит между ними.
Запах гари становился сильнее. Ингвар колебался, не встать ли, чтобы закрыть окно, но древлянка наверняка проснется, она держится за его руку как испуганный ребенок, что отыскался в темном страшном лесу и панически боится потеряться снова.
Наконец из-за окна донесся командный голос Влада. Ингвар ощутил, как спадает напряжение. Тот, судя по тону, распоряжался толково, посылал за баграми, слышен был стук ведер, кадок. Зашипело, огонь начал спадать. Правда, дважды вспыхивал в сторонке, ветром заносило искры, а то и клочья горящей бересты, но в конце концов погасили и там. Потом Ингвар слышал довольные голоса, со двора долго не расходились, мужики обсуждали, кто и как геройствовал, отчего загорелось и что стряслось бы, если бы колодец не оказался рядом да не было столько ведер.
Ингвар снова осторожно забросил ноги на ложе. Ольха спала, держа его за руку. Во сне она чуть переменила позу, а его ухватила за указательный палец, держала цепко, еще больше став похожей на испуганного ребенка, которого он выводит из темного страшного леса.
