— Начать с того, что граф Орлов встретил нашу карету у ворот, великолепных ворот с колоннами и скульптурой, и пошел рядом с каретой, говоря всяческие любезности княгине. Он был так взволнован, что я не верила своим глазам.
— Посещение княгини Екатерины Романовны Дашковой — великая честь для каждого, а для него особенно. Это род примирения с москвичами, на которое граф, возможно, и не рассчитывал.
— Нет, нет, вы только послушайте, мисс Бете! От входных дверей до самых ступенек нашей кареты был разостлан великолепный ковер, на который и ступила княгиня — граф прямо на руках вынес ее из кареты. Вдоль входа стояла целая гвардия слуг, разодетых в шитые золотом ливреи. Дом сверкал тысячами огней. Отовсюду раздавалась музыка. Кругом стояли цветы, и лакеи разносили весь вечер на подносах такие великолепные напитки и сладости.
— Так принято встречать в Москве гостей, мисс Мэри. Разве вы не видели таких же праздников и в доме княгини?
— Да, конечно, но у Орлова всего было так много! К тому же эти толпы гостей в маскарадных костюмах. О чем-то подобном я читала только в исторических романах.
— Ее сиятельство княгиня любит говорить, что история не торопится в России, но всегда замедляет свой шаг. Европа неизменно может увидеть в ней свое прошлое.
— О, княгиня, несомненно, права, права во всем. Вы знаете, мисс Бете, на столах было такое множество угощений, столько серебряной посуды, что совсем не хотелось есть, только любоваться этим великолепием. Между тем лакеи все время приносили все новые и новые перемены и не переставали усиленно потчевать гостей. А музыка — музыка гремела так, что не было вовсе слышно даже ближайшего соседа!
— И граф, конечно, сидел около княгини?
— Он не отходил от княгини весь вечер ни на шаг. Но что-то особенное началось, когда по знаку графа в зале образовали круг, куда вышла танцевать его дочь. Молодая графиня в танце так хороша, так грациозна и ловка, что от нее просто нельзя было оторвать глаз.
— А как отнеслась к ней наша княгиня?
— О, княгиня не говорила ни слова, но лицо ее светилось такой добротой, что граф несколько раз бросался целовать ее руки, благодаря за снисходительность к его любимице. Княгиня прижала девушку к груди и наговорила ей множество, по всей вероятности, приятных слов, потому что молодая графиня вся зарделась, а граф начал утирать слезы.
— Я так рада за ее сиятельство! Ей так редко удается испытывать подобные переживания.
— Но это еще не все, мисс Бете. Молодая графиня после каждого танца подбегала к отцу, целовала руку у него и у княгини. А за ужином Алексей Орлов выпил за здоровье княгини Дашковой и опустился перед ней на колено. Это было очень торжественно и красиво. Мне показалось, что княгиня едва справляется со слезами. А в конце граф нас снова проводил до кареты и долго благодарил княгиню за то, что она согласилась приехать в его владения, которые он назвал своим домишком. Княгиня всю обратную дорогу молчала и сразу по приезде ушла к-себе. И еще горничная мне сказала, что у нее всю ночь горел в покоях свет.
НА ПОСЛЕДНЕМ ПУТИ
(продолжение через тридцать лет)
…Снег. Кругом снег. Который день небо ровно серой пеленой заволокло. С утра чуть развиднеется, посветлеет и опять сумерки. Ни солнца, ни месяца. Ямщики толкуют, оно и лучше — морозу не будет. Снег под полозьями едва-едва поскрипывает. Ветра и того нету.
Кони заиндевели. Нет-нет храпеть начинают — от такой-то клади как иначе: гробы ведь. Да не один. В солому закутаны. Рогожами прикрыты. А все равно чуют. Того гляди рваться начнут.
Кажется, конца не будет пути. Не на перекладных — на своих. Пока на станциях покормят, пока отдохнуть дадут.
Сама решила: чего торопиться. Столько лет, что с папенькой прощалась, прошло. Больше тридцати набежало. А все равно привел Господь доброе дело сделать: из Отрады всех Орловых увезти. Мавзолей дядюшка Владимир Григорьевич придумал. Для всех. На неосвященной земле. Будто беседку какую. Для развлечений да любовных утех.
Теперь на орловские деньги отстроился Юрьевский монастырь, там им и лежать. Чтоб до века монахи поминали, негасимый огонь у гробниц горел.
Пока дядюшка Владимир Григорьевич жив был, не хотела с ним спорить. Раз заикнулась, побагровел весь: не дам! После его кончины другое дело. Родные поговорили, в неудовольствие пришли. Настояла. У государя разрешения просила. Согласился — так лучше будет. Спросил, помочь не надо ли. Отказалась. Мое это служение папеньке — мне и заботиться.
Как бывает, папенька с двором поладить не сумел. После кончины государя Павла Петровича в Россию вернулись, ожил весь. Праздники в Москве да Нескучном устраивать стал. Перед Тильзитом на свои деньги земскую милицию устроил. Командовать стал.
Все равно не благоволил ему государь Александр Павлович. В Москву на коронацию приехал, папеньку видеть не хотел. Отрядов милицейских будто не заметил.
А хотелось папеньке при дворе быть. Очень хотелось. Не ради себя — ради меня. Все о женихах хлопотал. Место мне в жизни искал. Дядюшка Владимир Григорьевич один раз при мне сказал: ничего не выйдет, Алеша. Оставь, чтоб беды не накликать. Горько папеньке было. Себя переломил — с княгиней Дашковой объяснялся.
После папеньки все иначе пошло. В Петербург переехать пришлось. В 1817 году в камер-фрейлины пожаловали. При коронации государя Николая Павловича в кавалерственные дамы. Государыня императрица Александра Федоровна особое благоволение оказывала. С ней и по России и за границей путешествовать довелось.
Разве скажешь, что душа не лежит, что одна мысль в монастырь — в обитель уйти. В тишине да молитве дни проводить. Никто бы разрешения не дал. На богослужения государыня хотела, чтобы во дворцовую церковь ходить, да разве там молитва. Искушение одно. Лукавство.
В Казанском соборе проповедь отца Фотия первый раз услышала — будто небеса разверзлись. Он тогда сам сказал: возвысил вопль свой, яко трубу, против масонов, иллюминатов, методистов, Лабзина «Сионского вестника» — всех не перечислишь. Соблазнов во множестве было — всех изобличать стал.
Сразу всего не поймешь. Против Лабзина, а как же Новиков? Доброта его к людям великая. Авдотьино его рядом с нашей орловщиной. Дома крестьянам каменные поставил. Хлеб в закромах на неурожайные годы держал. Все раздавал. Деньгами отдать не могли, на общей пашне работали. Тогда до разговоров таких не дошло. Туго отцу Фотию пришлось — удалили его из Петербурга в самый что ни на есть захудалый Деревяницкий монастырь, в трех верстах от Новгорода, настоятелем.
Тогда-то и хотела сама постриг принять — не разрешил. Велел в миру оставаться. По делам церковным хлопотать. От двора не отдаляться. Трудно? И слышать не хотел. Мол, как обет послушания принять должно. Сам втайне ото всех вериги надел, постом себя укрощал.
Сначала немного делать удавалось. С новостями петербургскими к нему в монастырь приезжала, пожертвования на монастырь давала. Позже удалось митрополита Серафима умолить. Перевел в Сковородский монастырь с возведением в сан архимандрита, а там и в Петербург вернул. С обер-прокурором Синода князем Александром Голицыным в моем доме встречаться стал.
Одно дело при государе Александре Павловиче — государь всем наставлениям открытое сердце имел. Другое дело — государь Николай Павлович. Слушать учителя духовного слушал, в любое время принимал, а все поучения мимо ушей пропускал.
Тяжко было отцу Фотию. Очень тяжко. Метался. Истязал себя всенощными бдениями, постом. Спать ложиться в гробу стал. Государь ни на что внимания не обращал. Чуть не безумным его почитать начал. Меня остерегал: подолгу с ним говорю, приказам его подчиняюсь.
Теперь и отца духовного не стало. Помогла ему Юрьев монастырь обновить, отстроить. Он там лег и папенькино место там же.
Верх Бежецкий… Все равно новгородские земли. От Новгорода до монастыря рукой подать. На берегу Волхова, при устье ручья Княжева. Папенька о местах княжеских говаривать любил — так и здесь монастырь древнейший, начала XI века. И основал его князь Ярослав Владимирович. В год маменькиной кончины перенесли в монастырь мощи святого Феоктиста, архиепископа Новгородского.
Может, и маменькин гроб перевезти бы надо. И братца Иванушки — четырех лет преставился. Да нет, не помню их. Папеньке когда-то сказала: лучше бы мне уйти, а братцу остаться. Как-никак сын, наследник. Папенька вскинулся. Никогда, мол, так не говори и в мыслях держать не смей. Ты мне одна нужна, никого кроме.
Вот теперь и останусь с папенькой. До своего века. Другим не нужен стал — мне нужен. Мне дорог. С поместьями распоряжусь: половину крепостных в вольные хлебопашцы запишу, половину в Удельное ведомство отдам. Пусть на воле живут, Орловых добрым словом поминают. Как Николай Иванович Новиков доказывал. И папенька так думал. И дядюшка Григорий Григорьевич.
