– Кто там? – спросила женщина.
– Это я, – ответил Хасан, входя в комнату. – Добрый вечер.
– Кто ты?
– Я это. Митин товарищ, не помните разве?
Сначала слышен был только голос, а женщины самой не было видно. Наконец вырисовалась старая деревянная кровать и сидящая на ней старушка.
– Кто тебе нужен-то?
– Митя нужен.
– Нету Мити.
– А где он?
– Совсем и не было его. Ни его, ни другого. Это люди говорят, что были. А где же они, если были?
Хасан насторожился. Старушка была вроде бы не в себе.
– А старик где?
– И старика нет. Никого нет. Я есть. Приходил тут один, говорил, что он мой сын, Илюша. Дважды приходил. Ты тоже, наверное, пришел, чтобы сказать, что ты мой сын? Обмануть меня хочешь? Да?
– Да что вы!
– Меня больше никто не сможет обмануть. Опять хочешь показать мне голову сына? Нет, не буду больше глядеть!
Голос ее, поначалу едва слышный, теперь окреп и стал совсем другим. Старушка чуть не кричала.
– Какую голову? – спросил Хасан.
– Какую, говоришь, голову?! – взметнулась старуха. – Голову моего сына! Там, у ворот, она лежит! Разве ты не видал?
Ее слова, ее голос, эта темная комната и вой ветра в печной трубе, дребезжание оконного стекла – все действовало на Хасана удручающе. Он выскользнул из дома и заспешил, словно боялся, что старушка погонится за ним, а голос ее так и звенел в ушах: «Голову моего сына! Там, у ворот, она лежит!..»
Когда и как это она могла лежать у ворот? И голова какого сына? Может, старуха помешалась? Потому и говорит такое?…
Хасан хотел было зайти к Нюрке. В окнах ее дома не было света. Видать, уехали все. Чего здесь Нюрке одной делать? Не о старшем ли сыне Илюше говорила старушка? А Нюрка, наверное, к родителям своим ушла… Что делать? Как узнать, что с Митей?… Хасан шел не к казармам, а к Тереку, мучительно раздумывая, как быть…
От моста кто-то крикнул:
– Эй, кто идет!
– Я иду! – отозвался Хасан по-ингушски. Постовые, тоже ингуши, преградили ему путь.
– Уж не думаете ли вы, что я убегаю домой или иду грабить?
– Куда бы ты ни шел, не пропустим! – отрезал один. Говорил он грубо. Двое других вели себя чуть мягче.
– Если с тобой, не дай Бог, что случится, спрашивать будут с нас. Как бы ты сам поступил, окажись на нашем месте?
Поняв, что спорить бесполезно, Хасан стал просить их. Сказал, что идет к друзьям. С трудом, но все же уговорил…
Федор только поужинал и прилег отдохнуть. На стук в дверь вышла жена. Она всячески оберегала мужа. Ходил слух, что нескольких сторонников советской власти бандиты расстреляли прямо во дворах, и потому, когда Федор бывал дома, она чутко прислушивалась к каждому шороху и тряслась от страха, едва, бывало, заслышит стук.
Хасан стоял у самой двери. Женщина раза три спросила, кто там, прежде чем открыла дверь.
– Боится, что меня могут выкрасть прямо из дому, – рассмеялся Федор, увидев Хасана. – Целый день я на работе, а вечером хожу по городу, и никто меня не крадет, но вот из дому боится, как бы не выкрали!..
– Тебе смех, – махнула рукой жена. – Наверное, те, кого поубивали, тоже смеялись вот так же. Не смеяться надо, а беречься. Береженого и Бог бережет.
– Тогда мне самому и остерегаться нечего – и ты бережешь, и Бог бережет.
– Шути, шути. – Женщина посмотрела на Хасана, словно бы ища у него поддержки.
– Э-э, жена, – сказал Федор, глубоко вздохнув, – если кто при дет с недобрым, оттого ты меня не спрячешь. Помнишь, прятала, а бичераховиы арестовали? – Федор повернулся к Хасану. – Ты откуда?
– Из Моздока, – ответил Хасан.
– Из Моздока? В отряде там, с ингушами?
– Да.
– В такую ночь и один! – Федор неодобрительно покачал голо вой. – Так нельзя, парень. Головы не сносишь!
– Вы посмотрите на него, – всплеснула руками жена, – людей учит, а сам…
Федор, не обращая на нее внимания, продолжал:
– Надо быть осторожным. Не все рады вашему приходу и установившемуся спокойствию. Об этом не забывай.
Подойдя к печке, Федор взял сушившиеся там шерстяные носки, натянул их на ноги, обулся в калоши и сел на край кровати.
– Я знаю, – ответил Хасан. – У нас вон одного даже убили… Я к Мите ходил, хотел повидать его…
Он уже открыл было рот, чтобы рассказать о старухе, митиной матери, и о том, что она говорила, но Федор опередил его:
– Митю, беднягу, со мной арестовали. И в Моздоке и в Екатериноградской мы были вместе. Увезли нас туда потому, что тюрьма здесь была переполнена. Как будто там просторнее. Знаешь, сколько нагнали народу? Что пчел в улье. Ляжешь на один бок, а уж повернуться на другой можно только всем вместе. А дух стоял! Потому, что овчиной необработанной разило. Я не надеялся остаться живым. Они ведь могли поступить с нами всяко. И поступили так, что вспомнить страшно. Особенно выделялся среди них своей жестокостью один надзиратель. По утрам, бывало, выстраивал нас в шеренгу в длинном коридоре и начинал. Подойдет к каждому из нас и спрашивает: «Жить хочешь или умереть?» Если кто отвечал, что хочет жить, надзиратель изо всей силы бил того по лицу и приговаривал: «Хочешь жить, так зачем пошел за большевиками?» Не лучше он обходился и с тем, кто отвечал, что жить не хочет. «Хочешь умереть, – значит, тебе не нравится власть Бичерахова», – говорил он и бил кулаком в лицо. Ох и тяжелый же был у него кулак! Редко кто не падал после удара. Впрочем, небольшая сила была нужна, чтобы сбить с ног любого из нас, полуголодных к тому же изнуренных духотой и насекомыми арестантов… Федор сидел сгорбленный, со свешенными между колен, сцепленными в замок руками. Иногда он прикрывал веки и покачивался из стороны в сторону, будто что-то вспоминал.
– Когда очередь дошла до меня, я не ответил на вопрос надзирателя, а только зло глянул на него. Он повторил вопрос. Я опять промолчал. Что было говорить? Он ведь все равно ударил бы меня. И удар кулаком в лицо я все-таки получил. Да такой, что челюсть хрустнула. «Ничего, пусть подумает, потом даст ответ». На следующий день он опять упражнялся… Я уже дошел до такого со стояния, что мне было все равно – жить или умереть. Сейчас, когда вспоминаю, даже не верится, что перенес такое. И страшно становится. А тогда никакого страха не было.
– А Митя? – спросил, наконец, Хасан. – Как он?
– Митя был в другой камере. Когда красные приблизились к Екатериноградской, бичераховцы, отступая, погнали и нас впереди себя. Почти половина арестантов осталась лежать на дороге. Разве могли идти люди, у которых душа еле держалась в теле. Там в пути я и увидел Митю. Худой, изможденный, он был неузнаваем, бедняга. Дальше мы держались вместе, чтобы в нужный момент помочь друг другу. Оба дошли до Моздока. Здесь гадам было не до нас. Боясь, как бы красные от Грозного не перерезали им дорогу, они поспешили поездом к Кизляру, ну и нас, конечно, прихватили. Были с нами и пленные красные. Некоторым из наших удалось бежать. Не доезжая до Наурской, эти звери жестоко расправились с пленными красноармейцами: вывели их из вагонов, обвязали кукурузными стеблями, облили керосином и…
Федор замолк. Спустя минуту он достал кисет, свернул себе цигарку и протянул кисет Хасану.
– Нам с Митей удалось бежать, – снова заговорил Федор. – Скоро мы убедились, что погони за нами нет. «Наша взяла, дядя Федя! – радовался он. – Узнают гады! Вот пойду снова в милицию, ох как стану с ними расправляться!» До Бичерахова Митя служил в милиции. Там было много отважных и преданных людей, и начальник у них был, я скажу тебе, смельчак. Иоанисьяном звался. Бичераховцы его расстреляли. Но об этом мы позже узнали, а тогда Митя ничего не ведал, все поминал начальника. «Зайдем к нам, перекусим, потом дальше пойдешь, дядя Федя, – предложил мне Митя, когда мы были уже близко от их дома. – Отец с матерью, небось, глазам не поверят, увидев меня, а мать так, может, и не переживет вовсе такой радости!..»
Хасан, предчувствуя, что дальше случилось что-то страшное, весь напрягся.
– Только мы подошли к воротам, как навстречу нам выехал всадник. «Илюха!» – вырвалось у Мити, и он изменился в лице. А в воротах тем временем появилась мать Мити… Она протянула с мольбой руки вслед удаляющемуся сыну и хотела что-то крикнуть, как вдруг увидела младшего своего и заголосила: «Митенька! Сыночек мой!» На ее голос обернулся Илюха. «Митя, браток! – сказал он. – Вот и хорошо, что вернулся. Поздоровайся с маманей, да и прощайся. Едем со мной». – «Куда?» – удивился Митя. «Не спрашивай куда. Едем – и все тут. Нельзя тебе оставаться. Хватит против своих казаков биться». – «Враги советской власти мне не свои!» – покосился на брата Митя. «Ах, так? – взъерепенился Илюха. – Выходит и я тебе не свой? Родной брат и вроде бы как чужой? Так что ли?» – «Да, чужой!» – ответил Митя. – «Маманя, слышишь, что говорит?» – Илюха глянул на меня: «А вы, папаша, тоже остаетесь, тоже так думаете?» Я еще и рта раскрыть не успел, чтобы ответить, а Митя опередил меня. «Конечно, остается, – сказал он, – неужто же с вами, с бандитами, идти!» – «Ну, браток, – ощерился Илюха, – боюсь, не хватит больше моего терпения на тебя». Но через минуту он взял себя в руки. «Говорю тебе: поехали. Хватит якшаться с этими голодранцами. Глянь на себя, на ко го ты стал похож. А все из-за них». Митя зло улыбнулся в ответ брату и сказал: «Посмотрим, каким ты станешь теперь и куда вы денетесь». Губы у Илюхи растянулись в недоброй усмешке. «Мы-то как-нибудь перебьемся, а вот ты насквозь светишься, – сказал он. – Смотри, шея какая стала тонкая, того и гляди, переломится». – «Моя-то удержится, а вот ваши переломаем», – ответил Митя. Илюха зло сощурился: «Да? Так!» Я и опомниться не успел, как вдруг молнией сверкнула сабля. Митя качнулся, и с плеч его слетела голова. У. г дай Бог еще кому такое увидеть!.. Илюха ускакал, а мать их стояла тут же. Она сначала небось тоже ничего не поняла. Потом гляжу, лицо ее дернулось и на губах застыла какая-то странная улыбка… Со всех сторон люди понабежали. И такое началось: крик, шум. Все в один голос надрываются. А со мной уж не знаю, что произошло, ничего я больше не помню!.. Не дай Бог такое увидеть… Всю жизнь так и будет стоять в глазах этот ужас…
