Юрод плюнул в Кирюшкину горсть.
– Напрасно клеплешь, завистник. Ты известный навадник и порчельник, ты Олисаву обесил, безумный, а я ее спас. Заново на свет породил.
– Видел, видел, как охапивал, – злорадно захихикал бешаный. – Не от тебя ли забрюхатела? Я-то ее себе в жены метил, а ты у меня от-ня-ял, – снова заныл Кирюшка, закрыл лицо ладонями. – Ты меня бобылем исделал, ирод поганый. Может, мне без нее жизни нету. Может, я через нее ума лишился. Вот погоди, приструню, как волк овчю… Дай хлеба-то, дай, не дразнися, поганый!..
Так до утра и ратились юрод с бешаным, пока Кирюшку Салмина не затряхнул сон.
«Ишь вот, и этот любил. И у этого ангел у лавки стоял со святым кропилом», – думал юрод, почти ласково глядя в лицо спящему. Жиденькое дымное пламя от сальницы колыбалось, тени блуждали по обличью Кирюшки, и оно при смутном свете было молодым и красивым; сквозь ветхую шкуру, обросшую диким волосом, проступал прежний Божий образ, еще не потраченный мутной жизнью и душевной хворью.
Утром бесноватый взмолился, не в силах унять озноба:
– Ми-лай, спусти прочь. Сведешь ты меня в могилу. – Голос был ясный, трезвый, но глаза затравленно метались, и мелкие ресницы часто, всполошливо дрожали, выдавая затаенное безумье. – Славы хочешь, а меня сведешь в ямку прежде времен. А я жениться хочу. Я детишек хочу. Спусти меня на волю…
– И рад бы выпихнуть вон, да ведь загнешься. Валяешься на площади, как супоросая свинья, да лаешь всех нехорошим словом. И воеводе досаждаешь, и стрельцов изводишь. Какой ли пьяный забойщик и зарубит, осердясь…
– Я бы остался. Да больно студно у тебя, – легко согласился бесноватый: он уже забыл ночную прю. – Как и можешь только. Ведь не железо ты, не пень березовый. У тебя что, жилы из вересового коренья? Долго ли я спал, а до костей проняло… Дай хлебуш-ка-а, ись хочу.
– Встанешь на утренницу, ушного дам. Из свежих наваг уха варена. – Юрод потянул носом, сладко призажмурил глаза. – Царская рыбка. Этой рыбки всякий хочет. Поди, позабыл с дьяволом и крест православный? А ну, окстись. – Юрод вскинул вериги, словно бы собрался ожечь Кирюшку, и тот испуганно вжался в угол.
Феодор поднялся в избу. Все великое семейство уже трапезовало; посреди стола поставлена большая деревянная миса с ухою; по хлёбову остоялись радужные кольца и подымался горячий пар; на блюде бело-желтой горкой высилась отварная навага.
Из-под земли расчуял юрод, что хозяйкой наварено.
– Вот и вы нынче Бога забыли, – воскликнул Феодор без осердки. – В день постный рыбу ядите, скверные.
– Пощади, юродишко, не будь так строг. Не то страшно, что входит в нас, а что выходит, – откликнулся Аввакум. С утра он был в благодушном расположении.
– Мать, ой, мать… Последние времена настали. Иль не слышишь гласа сына своего? Раскопай уши-ти от серы. Спасаться надобе… Привел я надысь в дом Кирюшку бешаного. Так возлюбите его пуще глазу, как Христос повелел.
У старухи и язык отнялся. Едва пришла в себя:
– Отечь… Дак он порчельник, враг Божий! Кака ты насмелился, сынок, его в дом привесть? И неуж ночевали вместях?
– Всю ночь Псалтирю читал, а он плевался, пока не уснул…
– Он и нас-то порешит. Ему сладу нет. От него воевода отступился, такой он атаман безумный. Он цепи рвет, – плакалась Улита Егоровна. Все великое семейство в тревоге забыло про трапезу, отложили ложки. Лишь Аввакум загорелся нетерпежом, ему край как хочется побороться с диаволом.
– Много я бешаных привел в чувство, вернул к Богу. И в Лыскове, и на Москве, и в Тоболеске. Помнишь, Настасья Марковна, как сражался? Я им спуску не давал.
– И не раз биваем через то был. Зря возгоржаешься, батюшка. Их струнишь, а они пуще того кипят. А у нас дети малые. Чего ему на ум взбредет? В клеть бы его особую, так у нас такого места нет… И жалко бешаного, но малых-то пуще того жаль, – возразила попадья. – Мало они тебя трепали? Ишо мало?
– Когда трепали, когда? Помело ты, Настасья. Ступа березова!
Аввакум гневно заузил глаза, поскочил из-за стола, забывши отеческое предание. Ох, поперечна стала супруга; его, Протопопову, сердечную силу стаптывает к ногам прилюдно, страмотит всечастно, будто супротивника немилостивого своего. Как на Мезень пришли, так все наперекосяк.
– Веди сюда… Ты, молитвенник, за нас, грешных, молись, а мы выручать человека из беды станем. С ним сноровка нужна…
Но сам отправился следом за Феодором. Юрод отпахнул крышку, протопоп опустился на колени, взглянул в подпол. Бешаный стоял на лавке на корточках к Божьему образу задом, бился головою о стену и стонал: «Эй, черти, скорей ко мне! Вы тащите кованые гвозди, несите щипцы раскаленные, Христа мучить будем, как он мучит нас».
Протопоп шепнул юроду: де, тащи веревки, де, беса вязать будем. Сам же, распластавшись на полу, дозорил за Кирюшкой, подгадывал, когда дьявол из пасти покажет звериную рожу, чтобы тут же закрестить ее крестом и умертвить; ведь чуть-чуть промедли – и он, вражий сын, тотчас же и взлезет тебе на плечи и давай бить и мучить, что белого света не взвидишь. Феодор сбродил за вязкой, и Аввакум бесстрашно соскочил в ухоронку, ловко загнул Кирюшке Салмину руку назад и так люто вывернул в плече, что бешаный взвыл от неожиданности и уткнулся носом в лавку. Тут и обратал Аввакум порчельника, натуго спеленал руки, и вдвоем они выволокли Кирюшку из подполья. Поднялись из подклети лестницей в сени, и через заднюю избу и горницу, чтобы не напугать малых, ушли в моленную. Дорогою протопоп увещевал: «Кирюшка, ты смирися. Ты вспомни „Отче наш“, и бес сам выскочит из тебя, а тут мы его возьмем в батожье… Несчастный, как ты без Богато допрежь жил?..»
Бешаного положили на лавку, на губах у него выступила белая пена. Кирюшка выгнулся рыбкою и вскричал нутром, не открывая рта: «Придите все, братья-звери, мелкие и крупные, и дайте мне свободы!..»
Аввакум покачал головою и отправился в слободку к кузнечным мастерам сыскивать железную цепь с огорлием, чтобы приковать бесноватого… Ой, легко подпасть под беса, но как тяжко выбраться из этого плена. Вроде недолго и шатался протопоп, а нашел в избе, вернувшись, свару и голку. Бабы толпились у моленной, не зная, что делать: прочь бежать иль детей спасать; юрод увещевал бешаного, пытался крестом и молитвою привесть его в разум. А случилось так: едва Аввакум ноги за порог, Кирюшка запросил ествы, и сердобольная Настасья Марковна принесла ему ушного, расслабила веревки. И теперь бешаный показывал бабам срам и сзывал ко греху, и глаза его светились, как раскаленное уголье: «Ой, тошно чертенку-то в закуте. Утешьте, возьмите в работу его».
– Срамницы! Крапивное семя! – взовопил Аввакум на баб. – Кроил Господь вас из Адамова ребра, да позабыл вложить ума. Непути! Кто вас просил толкаться подле молельни? Другого дела у вас нету?
– Себя кори-то! Чего на нас напустился? – забыв прилику, возразила Настасья Марковна. – Я ль тебе не спроговорила, я ль тебе на уши не дудела: в дому огонь, а воды не припасено. Долго ли до пожару?
Протопоп осоловело моргал, не мог принять в толк, чего молвит супружница, а когда дошло до ума, еще более разгневался: ой да ой, яйца курей учат! Ай ты, бестолковое племя! Куда мостишься поперед батьки?
Гнев захлестнул протопопа, и вместо того чтобы унять бесноватого, он принялся учить баб. Сбил с бедной Настасьи Марковны повойник, ухватил за волосье и давай волочить по горенке, приговаривая: «Кислое ты вымя, волчье ты племя, я научу тебя мужа почитать». Сунулась под руку невестка Неонила, и ей хлестнул наотмашь; хорошо, что достал лишь по плечу да повалил на пол; тут взревела домочадица Анисья и, видя, как треплют ее хозяйку, и позабыв прежние науки, кинулась выручать Марковну; и ей досталось пинка под подушки. Заплакали бабы, запричитали; Улита Егоровна, спрятавшись за ободверину, прикусила язык, лишь часто крестилась. Приостыл Аввакум, когда увидел раздор вокруг себя, и тут бешаный вдруг попросил кротким голосом: «Прости меня, Аввакум. Ослобони руки-ти, остамели. Не трону я тебя, сердитый человек». А чего освобождать? лишь тронул вязки протопоп, они сами и опали. И не успел Аввакум сообразить иль подумать на худое, как бешаный прихватил протопопа, как лыковую мочалку, и давай выкручивать его, и подкидывать, и перегибать через коленку, и выворачивать наизнанку; бедный Аввакум, он всякую силу куда-то порастерял и, отдавшись покорно во власть Кирюшки, лишь повторял: «Господи, помилуй!»
– Научал я тебя, что диавол сильнее Христа? Иль запамятовал? – злорадно вопрошал Кирюшка. – Вот и не боюся я твоего поганого креста…
Бесноватый, утомившись, бросил Аввакума на пол, брезгливо вытер руки о порты и снова повалился на лавку.
…Аввакум, сердешный, приди в чувство, подымися с пола, чего растекся, разжидился, как кислая камбала? Иль нестерпимо горько тебе и душу мучит от мысли, что Господь не защитил тебя? А может, оттого и попустил Кирюшке, чтобы умирил он гордыню твою? Зачем напустился на безвинных и давай теребить, что бересто с дерев? Мучайся, одинокий, трави себя и не жди протянутой в подмогу руки. Вот и бабы твои, чада и домочадицы оставили тебя бесноватому на потраву; де, пусть Кирюшка Салмин повыхаживается, повыбивает кислу шерсть. То его руками сам Господь тебя уму-разуму учит…
