Если они и выжили, то в Москву не вернулись. Там остались только те, кто пережил мор. И бунт.
Если тебе удалось состариться в России, это значит, что ты пережил мор и бунт.
Ох не к лучшему шли дела – и в слободе, и во всем городе, понимал это Еремей очень хорошо. Главного только не разумел: есть ли спасение, можно ли сделать что-нибудь, дабы уберечь Первопрестольную и народ ее, отодвинуть град великий от края глубокой пропасти? И никто ему ответа дать не способничал, к тому же и спросить было некого, кроме как отца Иннокентия, да и у него, похоже, слова кончились. Все больше слушал он Еремея, а сам молчал, только говорил: «Господь с тобой!» – и благословлял на прощание.
Стал Еремей размышлять, чтоб головой не тронуться, и получалось по некоторому раздумью, что должны быть такие средства: они ведь с доктором, когда постарались, вытянули-таки того парня в карантине. Значит, доктор сообщил начальству. Получается, ведают о том и сенат, и сам губернатор. Так почему ж нет до сих пор приказа всем ледяные купанья устраивать?
Тут обрывал себя Еремей – какие-такие ледяные купания, для них столько людей потребно, и держать, и воду таскать, да и согласятся ли мучиться, небось, кричать начнут, чтобы избавили, дали умереть по-христиански. Ведь народ-то и меньших страданий не желает, властей вовсе не слушает, для самых простых и понятных слов уши запечатал и глаза от очевидности закрыл, как у пророка Исайи сказано.
Не верят, что зараза от мертвых живым передаваться может, а сами от одного больного целыми домами вымирают, имущество чумное прячут и через это в три дни тоже скопом валятся. И заради других, ближних своих, не несут крест. Говорят им: в карантин идите, коли кого в доме свалила немочь черная – ан нет, хоронятся по углам да задворкам и опять же всех вокруг себя лихоманкой обносят. А ведь слушали бы приказы, поступали, как велено – может, и удалось…
Выходило, что коль и есть средства побороть иль хотя бы ограничить злую напасть, но не в силах ни народ московский их уяснить, ни власти губернские применить их, как должно. Камнем упала мысль эта на Еремеево сердце. Горько было, что ждет их всех жестокая кончина от такой напасти душевной, слабости человеков, самим себе яму роющим.
И опять вспомнил Еремей: ведь когда погибал народ израильский, не могли ничего с ним поделать цари иерусалимские, и никто иной образумить его был не в силах, ни словами пронзительными, ни примером праведным, ни знамениями грозными. Не слушали люди пророков истинных, а гнали каменьями и бежали за кудесниками лживыми, духу Божьему не причастными. И получалось тогда… Совсем худая выходила мысль. Некому было рассказать о ней Еремею, даже если попробовать отцу Иннокентию, то тоже не зараз, не в один присест. Да и сам он только понемногу до всего дошел, малыми шажочками, а потом прозрел – и ужаснулся.
Чаще теперь захаживал Еремей в церковь – допоздна там сидел отец Иннокентий, ждал. Хоть и знали все, что согласен он с распоряжениями архиерейскими, что дает ежедневно отчет в часть полицейскую, но по старой памяти то и дело звали его к новопреставленному покойнику или даже живому еще – соборовать. «Лучше – к мертвым!» – уговаривал Еремей, отчего-то казалось ему, что тем, кто только с покойниками дело имеет, меньше опасности. Реже, мнилось, заболевали они, чем те, кто болезных пользовал, ухаживал за недужными. Кивал и на это отец Иннокентий, но видел Еремей: не в том видит учитель свой долг христианский, чтобы лишь мертвых отпевать и над ними совершать последнее таинство.
Как-то раз пришел Еремей к церкви слободской уже за полночь. Не боялся он темноты да часа позднего, всяк его здесь знал, и народ, и постовые. Тихо горела свеча у амвона, совсем почти догорела она, ровно стояли огоньки лампад перед иконами многими, но тоже гаснуть начали: кончилось масло. Не было нигде отца Иннокентия и дверь в его каморку стояла распахнутая.
Когда ехали, думали, все плохо, а прибыли, увидели: гораздо хуже. Но пообвыклись, чай, не дети малые. И возврата назад, опять же, не предусмотрено. Так что рукава засучили – и пошло-полетело. Сначала страшно, а потом привыкаешь, даже о спасении не молишься. А чего молиться-то: Господь, он уже все решил, жребии по грехам нашим распределил. И грехов, видать, накопилось предостаточно. Люди мрут без счета: и в карантинах, и у себя дома. Говорят, в чистых кварталах тоже. Жена одного тайного советника купила с рук старую шаль и заболела через два дни. Это надо же – уже почти год толкуют о том, что зараза передается через тряпье, а им дела мало. Никто ничего не знает, ни о чем не думает. Ладно, дура-баба, ее – в карантин (и померла там), так еще и несколько слуг с собой на тот свет прихватила. Генерал-поручик предложил мужу на выбор: тоже в карантин или дома под стражей. Выбрал второе, конечно, и вроде пока тьфу-тьфу. Так нужны ли карантины эти, вот вопрос какой? Люди-то больше всего именно их страшатся, как будто в гроб заживо лечь, а мы их хвать – и тащим, и тащим.
Ну, пока Господь хранит, надо дело делать. Разделили с генерал-поручиком город, кому какие округа блюсти и чем заведовать, стали смотреть списки (а ввели к тому времени, чтобы больных да новопреставленных учитывать, форму единую, удобную, по которой легко баланс подбивать), и, батюшки светы! – уже по нескольку сот в день помирает. Вестимо, чума. Так в Петербург и отписали.
Доктора напрямки, честно сказали: надо все объяснить народу, самим не справиться, пусть знают, что делать. Про похороны особливо важно: в городе никого не закапывать. И чтобы дома излишне не топили: зараза холода боится. Плату перевозчикам больных да гробокопателям поднять, но содержать их в отдельности, по городу шляться не разрешать, а то еще дальше миазму разнесут. Ну, послушали, и прямо по-ихнему сделали, кроме разве объявления. А как объявить-то, когда не было от Петербурга никакого указания. Сначала должны прописать официально, и в газетах тож. И так все боятся, живут, словно на войне, только хуже. Как по улице едем, половина шапки не снимают, злобно смотрят. Только спичку поднеси. Ежели начнем словесами бросаться, дурное подняться может, совсем наперекос.
Кто способен, удирает, никакие заслоны им не преграда. Знают, что, если не в столицу, то можно заставы обойти. А главная дорога стоит пустая, кроме наших повозок в эту сторону
