Заказчики не имели ничего против такой схемы. Первый сеанс позирования «художник» назначил на следующий день и работать был намерен прямо в этой комнате — рядом со своей спальней. Неожиданно для Звонцова племянник меценатки оказался моделью усидчивой и послушной, не хуже иного профессионального натурщика. Не обладая одухотворенной внешностью, типичный немец — светловолосый и плотный, даже упитанный, Эрих зато мог застывать на целые часы в той позе, которую выбрал для него портретист, причем сидел затаив дыхание, не проронив ни слова. Казалось, что он совсем не нуждается в отдыхе, и если бы Звонцов сам не уставал и не объявлял перерывы, тот готов был позировать с утра до вечера. За три сеанса Вячеслав Меркурьевич, как и планировал, без затруднений исполнил на высококачественном холсте графический портрет, последовательно — от остова углем до академического изображения в карандаше живописца-мыслителя. Для вящей убедительности он далее нарисовал любимому племяннику Флейшхауэр лоб как у античного философа, то есть значительно больше того, что был в реальности. Родившийся на холсте образ «КД» показался Звонцову убедительным, а неискушенный по части искусства Эрих только и мог вымолвить:
— О-ля-ля! Он даже лучше, чем я в жизни! Тетушке должно понравиться.
Рисовальщик с грустью подумал: «Что толку? Если бы ей было достаточно этого…» Работая над портретом, нет-нет да поглядывал на стоявший тут же пейзаж, и тревога в его душе постепенно перерастала в навязчивый страх приближающейся расплаты за очередной обман: теперь десницынская картина на глазах теряла не только чудесное свечение, но стали пропадать даже отдельные, мелкие детали изображения! Верить в это по-прежнему не хотелось, но отрицать очевидное было бы безумной беспечностью: «Срочно бежать из Германии!» Вечером Звонцов принял решение: выпросить хоть какие-то деньги у Флейшхауэр, пока еще существовал сам предмет торга, и добиться перемены места работы над портретом, чтобы катастрофическое угасание шедевра не заметили еще и Эрих с Мартой. Холст он тут же завесил первым попавшимся покрывалом, хотя и не видел в этом надежной защиты от любопытных глаз.
На следующий день Звонцов рисовал уже прекрасную половину Эриха-«живописца», и здесь у него сразу возникли проблемы, которые он, впрочем, предвидел. Молодая энергичная женщина буквально не могла усидеть на месте, поминутно меняла позы, а то и просто неожиданно вскакивала со стула и начинала ходить по комнате. При этом она без умолку болтала, перескакивая с одной мимолетной темы на другую, и явно кокетничала с портретистом. Звонцов с раздражением замечал откровенные улыбки и подмигивания, ставившие его в нелепое положение. Глядя на не лишенное привлекательности лицо, зеркало женской души, отражающее в себе неутоленную страсть, рисовать угольно-черный мертвый череп было почти невозможно. А Марта как ни в чем не бывало орудовала пилкой для ногтей и жаловалась:
— Вот, господин Звонцов, сколько ни пью уксус, а все не становлюсь бледнее — это сейчас так модно! Ведь это настоящий декаданс, такая привлекательная болезненность. Но мне никак не избавиться от румянца, точно я булочница какая-нибудь или молочница. Да у нашей кухарки такие же розовые щеки — гадость какая! Может, вы знаете секрет, как выбелить кожу?
— Не вертитесь так, фрау Марта, ради Бога! — просил Вячеслав Меркурьевич. — Скажу вам как мужчина, румянец — не самое плохое, что есть у женщины, а если вам так близка мода на болезненных ундин, представьте, что он чахоточный, — вот уже и декаданс.
Немочка хитро прищурилась:
— Легко же вам так говорить — вы просто надо мной смеетесь… Ну, нарисуйте мне хотя бы шею подлиннее, что вам стоит — вы же искусный мастер! Нарисуете, да? Конечно, с такими пианистическими пальцами можно шутя покорить любую женщину! Я никогда еще не видела таких рук, как у вас, таких темных, глубоких глаз… И у меня еще не бывало в любовниках знаменитых русских художников! Почему это, интересно, славян считают дикими, азиатами — наверное, всё болтуны французы придумали. У вас удивительно утонченный тип, вы не то что мой увалень Эрих — настоящий таинственный романтик… Так приукрасить Эриха, кстати, мог только поэт в душе — он здесь неотразим. Вы еще и льстец искусный, так получается? У вас было много женщин, Вячеслав, я догадываюсь! — Она погрозила пальцем. — Давайте будем на «ты», хорошо?
— Прекратите сейчас же, фрау! Я не собираюсь переходить с вами на «ты» и вообще придите в себя, — возмутился Звонцов. — Вы слишком много разговариваете и, к сожалению, большей частью не о деле. Я буду вынужден жаловаться госпоже Флейшхауэр, что ваше поведение мешает моей работе — такое позирование никуда не годится! Лучше сидите молча, фрау Марта, тогда мне будет легко рисовать.
Портретируемая надула губки:
— Но я не могу сидеть просто так, как немая статуя, тем более рядом с таким симпатичным мужчиной, — исподлобья лукаво поглядела на художника. — Вот если бы здесь был кальян, я бы с удовольствием курила… и молчала бы. Знаете, как кальян успокаивает? Не знаете?! Я добрая и дала бы вам попробовать, господин Вячеслав…
— Опять глупости говорите! Я ведь сам вам объяснял, и тетушка тоже, как вы должны выглядеть на портрете, какой необходим антураж. Помнится, вы даже обещали читать мне стихи, что же я вижу теперь?
— Но как же я могу изображать чтение? У меня и книги-то никакой нет. Вы художник, создаете образ, вот и позаботились бы обо всем заранее, а то ставите даму в неловкое положение, — нашлась Марта. Неожиданно пригодились книги, забытые русским студентом при отъезде домой и сохраненные педантичной немецкой фрау. Звонцов удалился в спальню, чтобы вернуться через минуту с целой связкой томов:
— Вот, фрау Марта, выбирайте, что больше понравится.
Марта выбрала не истрепанную, по виду нечитаную книгу, с любопытством прочла вслух название на обложке: «Doctor Auerbach. Homunculus der Vergangenheit und Übermensch der Zukunft. Metaphysishe Versuchen»[254].
— Профессор Ауэрбах! Ну как же, знаю! Они ведь были близкие друзья с теткой моего мужа. Она приглашала его в Веймар читать публичные лекции и столько сделала для увековечения его памяти…
— Вы правы, только умоляю — не вертитесь! — оборвал художник, уже вообразивший себе скелет, читающий книгу, — это было зрелище не из приятных.
— Постойте-ка! — Марта уже разбирала какую-то надпись на форзаце. — О-о! Так вы, оказывается, были любимым учеником Ауэрбаха — это ужасно, ужасно интересно! Я слышала, что Ауэрбах продал душу дьяволу и закончил так же страшно, как средневековый доктор Фаустус. Вячеслав, расскажите пожалуйста, какой он был в жизни, о чем вы с ним беседовали…
— Это было давно, и я вообще сомневаюсь, что может представлять для вас какой-то интерес, а про дьявола — все выдумки любителей дутых сенсаций… Ну вы же мне мешаете, фрау Марта, сколько можно мешать, честное слово! Прошу не задавать больше никаких вопросов! — Вячеслав Меркурьевич побагровел от напряжения: «И опять Ауэрбах, метафизик чертов! Великий мыслитель!! Даже этой вертихвостке зачем-то понадобился…» Оставшееся время сеанса, однако, прошло спокойно, и первую стадию рисунка удалось завершить в срок, потому что вертихвостка, как ни странно, увлеклась чтением профессорских комментариев.
«Похоже, она действительно слушает лекции в Лейпциге», — думал Звонцов на следующем сеансе, за который он не услышал от Марты ни слова. Несколько часов до самого обеда она была погружена в чтение научного труда. Ничто теперь не мешало работе, но скульптор, между прочим, поймал себя на такой мысли; рисовать молодую даму и лишить себя удовольствия время от времени обменяться с ней парой фраз оказалось довольно суровым условием и определенным испытанием для него самого. Когда портретируемая ушла, прихватив с собой книгу, Звонцов собрался посмотреть, что произошло с пейзажем за последние полтора дня. Предчувствия были самые тревожные, и они — увы! — подтвердились. Осторожно сняв покрывало, Вячеслав Меркурьевич ужаснулся: десницынский холст посерел, завял, точно осенний лист! «Да сколько же ему осталось! День, два? Проклятые краски — они, кажется, выветриваются… Действовать нужно, торопиться — некогда рассуждать, если речь идет о полном фиаско!»
В столовой Звонцов наконец передал фрау-меценатке чертеж ящика «под книги» и стал буквально умолять ее о выдаче хоть какого-то аванса за пейзаж:
— Какое-то предчувствие, что книги могут меня не дождаться. Я бы хотел съездить за ними в Лейпциг и забрать, но оставшихся средств мне едва хватило бы на дорогу, не то что на их покупку! Если вы выручите меня, я не только решу этот вопрос и смогу отправить посылку в Петербург… Понимаете, я перестану беспокоиться — у меня сейчас пальцы дрожат, еле держат карандаш, и голова раскалывается от забот! Помогите, фрау, и тогда…
