— Получается, король Систели — это нечто призрачное. У него масса прав и никаких обязанностей. Вы не должны быть его вассалом!
— Я и не чувствую себя его вассалом.
— Да, возможно... Но он посылает к вам узника, велит содержать его и следить за ним, и вы покорно исполняете его волю! У вас была мысль отказаться?
— Нет...
— Почему?
— Ну, потому что это — воля короля... Или Регента, который выступает от его имени.
Олег торжествующе усмехнулся:
— Вы его вассал, монсеньор! Вам достаточно только его воли, а значит, вы — вассал призрака!
— Проклятие, ваши слова пахнут крамолой! Вы говорили что-нибудь подобное у себя в Варьеле?
— Нет. Ну или почти нет... Не помню. У меня ведь нет больше прошлого, не так ли? — улыбнулся юноша.
— Ну а вы, мессир, почему сами так скрупулезно соблюдаете предписания протокола, иначе говоря, распоряжение короля? Это ведь воля призрака, по-вашему?
— Это разные вещи, монсеньор. И томудока-зательство — рубцы на моих запястьях. Я лучше буду подчиняться призраку, но обойдусь без экзекуций.
Эммануэль вспомнил, как приговоренный стоял на помосте перед мэтром Обином, подняв вверх окровавленные руки. В который раз де Лувар задался вопросом, почему узник так изменился всего за один вечер; именно после наказания плетьми от его недоверия и настороженности не осталось и следа, но вслух сказал:
— Моя тюремная башня с давних времен пользуется дурной славой.
— И она того заслуживает! Кто изобрел эти дьявольские кольца?
— Отон IV — один из моих предков.
— Мерзкий злодей! Простите, монсеньор... И к тому же с непомерной гордыней.
— Почему вы так решили?
— Этими кандалами ваш предок играл с людьми, как с мухами, запутавшимися в паутине, делал вид, что предоставляет им свободу выбора: «Если ты отпустишь цепи, муха, ты только усугубишь свои страдания... Держись, крепись, только сила воли спасет тебя, ведь ты сам выбрал свою судьбу и должен отвечать за свои действия, как я, Отон IV, твой господин». Вы всегда присутствуете при наказаниях, сеньор?
— Только если наказание больше двадцати ударов. Это обычай,— пожал плечами Эммануэль.
— Большинство аристократов на юге пренебрегают им.
— Они неправы.
Юноша улыбнулся и продолжил:
— Тогда, в день наказания, я еще очень плохо вас знал. Вы сидели в глубине зала, в своем черном плаще — жутковатое зрелище... Без труда можно было представить, как вы забираете у палача плеть и сами начинаете бичевать, если вам покажется, что палач недостаточно усерден. В самом деле, монсеньор, я не кривлю душой, а тогда очень сильно испугался и принял вас за настоящее чудовище...
— Вы серьезно?
— Абсолютно. К тому времени я уже пять месяцев находился в замке, и мне все время казалось, что вы забавляетесь со мной, как кошка с мышью, ожидая малейшего проступка с моей стороны. И вот, наконец, в тот день наступил час вашего триумфа. Я представлял, как вы облизываетесь от удовольствия, наслаждаетесь малейшими признаками страха на моем лице...
Эммануэль, оторопев, несколько секунд смотрел на него, а потом засмеялся:
— Забавно иногда бывает узнать другую точку зрения.
— А точек зрения всегда много, монсеньор. Все зависит от того, как смотреть. Вот сколько, по-вашему, сторон у спирали? — улыбнулся юноша и продолжил: — Аристократы севера пользуются на юге не очень хорошей репутацией. Люди думают, в них есть что-то от варваров. А в вас особенно... Простите, но про вас говорят, что вы — грубый, высокомерный и безжалостный человек... Именно поэтому я поначалу принял вас за духовного наследника вашего предка, Отона IV.
— Но с вами же хорошо обращались, вам не на что было жаловаться.
— На самом деле, от этого становилось только тревожнее. Ваша благожелательность настораживала меня, и опасения становились еще сильнее! Мне казалось, из-за вашей любви все доводить до совершенства вы растягиваете «охоту за мышью». Потом один удар лапой — и все кончено. Вы ведь не соблаговолили даже намекнуть тем вечером, что меня ждет... Ваш заплечных дел мастер раскладывал свои плети, словно деликатесы для хозяина готовил... Это маленький русоволосый помощник палача шепнул, сколько меня ждет ударов, и это он подсказал, что нельзя выпускать из рук цепи, хотя я уже знал об этом — слава о ваших дьявольских кольцах гремит по всей Систели,— он помолчал несколько секунд и добавил, криво усмехнувшись: — Ваш предок, монсеньор, был отвратительным человеком. Если мы встретимся с ним в аду,— а я туда точно попаду, и, так думаю, он уже ждет меня там,— я выскажу немало комплиментов в его адрес.
— До Отона IV девизом Лувара был призыв: «Вперед!» А при нем он изменился и теперь звучит как: «Приходи, если смелости хватит!» Думаю, изречение относилось к королю Фолькесу VII, тому, у которого было много жен, помните?
— И как, монарху хватило смелости?
— Нет,— улыбнулся Эммануэль.— Фолькес VII оказался мудрым человеком — игнорировал безумцев до тех пор, пока их поведение не переходило границ разумного и не задевало его честь. Отон IV не смог добиться своего: он так и не увидел врага под стенами своего замка... Но, если я вас правильно понял, вы считали меня поклонником его талантов?
— Да, до того вечера.
— Неужели плети так благотворно подействовали на вас?
— Нет, не они. В них нет ничего особенного. Вторая пользуется заслуженной славой, а третья — достойна ваших знаменитых колец. Все изменилось после... Вам на самом деле так интересно?
— Конечно.
— Когда меня отвязали, я почти потерял сознание, но все-таки увидел вас, когда вы подошли к помосту. Все расплывалось, как в тумане, и вы показались мне еще более ужасающим, чем до того. Потом я долго лежал в беспамятстве и очнулся, только когда меня перенесли в клетку. Я умирал от жажды, но мне сказали, что арестантам пить не позволено... Сначала у меня был сосед. Видимо, он сидел в клетке уже давно и кричал не переставая. Ближе к ночи его куда-то увели. Я остался один. От жажды время от времени терял сознание и иногда плохо понимал, где нахожусь. А потом пришли вы, кажется, уже под утро.
— Почти на рассвете.
— Я тогда подумал, что вы заявились либо посмотреть, как хорошо исполняются ваши приказы, либо насладиться зрелищем — проверить, жива ли еще ваша «мышь». Только потом понял, для чего вы пришли,— спросить меня о том бродячем музыканте. Само собой, проще выбить правду из уст узника, когда он обессилен и умирает от жажды.
— У меня не сложилось впечатления, что я смог бы выбить из вас ответ,— улыбнулся Эммануэль.— Вы — на редкость дерзкий заключенный.
— Потом вы дали мне воды...
— Я помню.
— Это было невероятно. Долгие месяцы я страдал от отчаяния, жил, словно в пещере без входа и выхода, чувствовал себя бесконечно одиноким: никакого просвета или хотя бы слабой надежды на спасение. Мне казалось, весь мир жесток и бесчеловечен. И вот вы все изменили... Я не понимал вас: Эммануэль де Лувар помиловал мальчишку-браконьера, но осудил варвара на ужасную смерть. Учтиво обращался со мной, но забавлялся, наблюдая за действием браслета. Вы предлагали мне сесть после приступов, и это казалось мне худшим из оскорблений — вы словно говорили, что от вас ничего не скрыть и все зависит только от вашей милости. За свою недолгую жизнь я повидал достаточно безумцев, вы казались мне самым изощренным, самым непредсказуемым и самым опасным из всех. Когда вы опустили в воду руку, а потом провели ею по моим губам, я подумал, что вы забавляетесь, наслаждаясь моими мучениями. Вы казались мне жестоким и надменным палачом... А потом наполнили кружку водой и напоили меня... Водно мгновение все вдруг перевернулось! У меня как будто открылись глаза, до этого момента я словно смотрел на зашифрованный текст и не мог понять его смысла. Вот тут все стало на свои места: ваше поведение с ребенком, и черствость с варварами, и любезность, когда вы предлагали мне сесть, и ваш взгляд... Мне многое стало ясно. Я вновь обрел веру в то, что мир не окончательно сошел с ума, а на свете еще остались доброта и милосердие,— Олег помолчал, потом улыбнулся.— Это была первая хорошая новость за долгое-долгое время. Если вы когда-нибудь снова захотите посадить меня в клетку, приходите. Вполне вероятно, меня ждет еще не одно замечательное открытие.
Эммануэль вспомнил и удивленный взгляд юноши той ночью, и то, как прояснилось его лицо. Теперь ему стало понятно, почему. Вот только одно оставалось загадкой — как мог Проклятый говорить о безжалостности и безумии людей, когда сам совершил убийство, по своей жестокости достойное лучших палачей мира?!
— Надеюсь, вы не дадите мне больше повода отправлять вас в клетку?
— Не могу ничего обещать, сеньор,— улыбнулся осужденный.— Преступники вообще скрытный и непредсказуемый народ. Может, завтра мне захочется оказаться подальше от этого замка?
