- Забыл, что мы не на пиру? - улыбнулся Долгорукий. - Ну да всё равно. Говори.
- Самое удивительное в возе то, что передние колеса никогда не могут убежать от задних, а задние не могут догнать передние. Сему удивлялся ещё премудрый Соломон. Вот и думаю: не удивился ли ты, глядя на возы, что и Киев вознамерился оставить?
- Сам же ты когда-то не советовал мне идти на Киев?
- Тогда казалось мне, что учинишь зло для Суздальской земли. Теперь вижу: ещё большее зло возникнет, ежели ты покинешь Киев.
- Для князя добро и зло в значении будничном ничего не значат. Может, хочу покарать киевлян за неблагодарность? Пускай останутся со своими боярами, - помогут ли им бояре?
- Ведаешь хорошо, что лучше иметь воробья из княжеских рук, чем баранью лопатку из рук злого боярина. И лучше пить воду в доме княжеском, чем мёд у боярина.
- От сего дня не имею княжества только в Киеве, ибо княжество моё повсюду. Отныне не принадлежу сам себе, но принадлежит мне вся земля. Быть кем-нибудь означает не быть всеми другими. Ежели ты князь, ты - не народ. Так лучше, может, и вовсе не быть князем, ибо лишь так можно стать всеми.
Долгорукий умолк, и дружинники его молчали, ибо что могли бы дать сейчас слова? А князь ехал и думал - в который раз уже за свою долгую жизнь - о нелёгком уделе человека, вознесённого над всеми. Все ждут решений и деяний от него. А ему - откуда ждать совета или поддержки? Как и где рождаются замыслы великие, высокие, решительные, дерзкие, отчаянные и как отличить великое от смешного, полезное от бессмысленного?
Кто же это знает?
Чем выше положение, тем меньше свободы в выборе поступков. Юрий бежал из Киева, потому что не мог поддаваться гневу и раздражению. На неблагодарность он решил ответить гордостью.
А в Киев уже дошли товары суздальские. Опережая их, прикатилась весть на Ярославов двор, толпа сразу рассеялась, люд разбежался, все чувствовали себя неловко, стыдно было смотреть друг другу в глаза, не хотелось видеть и князя Вячеслава, который снова вышел в открытые сени уже и не простым себе князем вышгородским, а может, и великим киевским. И дружина его, хотя и незначительная и малосильная, тоже откуда-то появилась и располагалась во дворе, словно изготовляясь защищать своего князя, хотя на него никто не нападал. Никто не заметил, как из рядов дружины Вячеслава вышли двое с оружием, в суздальском одеянии: щиты с готовым к прыжку лютым зверем, взятым в золотой кружок, суздальские шлемы, мечи. Откуда они взялись, как очутились среди дружины, никто не мог бы сказать. Пошли через двор, один небольшой, приземистый, какой-то суетливый, хотя и не слишком, другой словно дубина весь: голова - дубиной, руки - дубины и ноги - дубины, и по земле не ступал, а бил в неё - бух! бух! - молотил дубинами воздух. Малый вёл высокого, знал дело, был осторожен, но упрям. Вёл своего сообщника извилисто, хитро, на первый взгляд бесцельно, но потом оказалось: выбрал из всех, кто был на Ярославовом дворе, самого беззащитного - слепого Емца, которого вела Ойка. Емца на вече не звали - его послал туда Войтишич. "Пойди, будь оно проклято, покричи там за меня, старого!" Ойка не хотела отец прикрикнул на неё. Теперь самому было стыдно за всё, но он молчал, молчала и дочь. Так возвращались ни с чем после целодневного стояния то возле Софии, то на Ярославовом дворе, а двое, прячась, бежали за ними незаметно. Однако в таком городе, как Киев, ничто не может быть незамеченным. Чьи-то глаза следили за теми двумя, кто-то тоже торопился следом за слепым Емцом и его дочерью, сначала прячась лишь от Ойки, а потом, заподозрив беду, - точно так же и от тех двоих.
Иваница. Ему и в голову такое не могло прийти никогда! Защитить Ойку! Уберечь! Отбить! Суздальцы или же какие-то дьяволы, не всё ли едино! Он убедился в злых намерениях этих двоих и, уже не прячась, бросился бежать. Те не оглядывались. Слышали, кто-то бежит, но не обращали внимания. Ойка тоже услышала и оглянулась назад. Немой крик сверкнул у неё в глазах и умер навеки. Ибо в тот же самый миг приземистый ударил мечом Емца, а высокий рубанул Ойку. Тогда оба бросились навстречу Иванице, тот ещё и меч не вынул из ножен, ударили его с двух сторон, пронзили насмерть и исчезли.
А на мощённой деревянными кругляками боярской улице осталось трое убитых. В это никто бы не поверил. И те, мёртвые, казалось, точно так же не верили.
Емец лежал, не выпуская из рук копья. Вот жил человек и умер. Был - и нет. Ходил, протягивая впереди себя руки, будто опирался на воздух, прикасаясь к пространству, ощупывая весь мир, а налетела хищная сила, ударила по этим протянутым рукам, - покатился, и упал Емец, и не поднимется больше. Обладал он страшной силой, слепой силой, дикой и бессмысленной, не знал пощады с тех пор, как ему безжалостно выжгли глаза, но сила эта не пригодилась, ибо она была слепой и беспомощной, а нашлась хищная, зрячая, злобная, ударила - и сразу насмерть. Беспричинно, бессмысленно, случайно, никчёмно. Один взмах меча - и нет человека. Словно и не было никогда. Докажешь ли миру, что был, что жил, страдал и протягивал к этому миру доверчиво и неуверенно руки.
А Ойка? Девушка с глазами, в которых целые охапки чёртиков? Что осталось от неё? Босой след на примерзшей траве у Почайны. Но след этот умер вместе с Иваницей вот здесь, нынче. Ещё осталось её незабываемое тепло в Дулебе, но где он?
А те двое, в суздальском одеянии, проскочили дальше мимо боярских дворов, проскользнули во двор Петрилы, вели себя там как свои, всё им было здесь известно; они направились к отдельной хижине за деревьями, но тут остановил их голос восьминника, оба даже подскочили с испугу: голос есть Петрилы нет.
- Куда?! - зашипел голос.
- Уже! - выдохнул коротко и с облегчением приземистый.
- Кого? Где? Когда?
- Емца с девицей. И ещё какого-то. Вот.
- Бараны! Сказано ведь, с утра!
- Не вышло!
- Коз вам доить! Зачем пригодится теперь? Видел ли кто?
- Никто.
- Никто? А как же узнают, что убили суздальцы? Велено было как?
- Не вышло, боярин!
- Головы поотрываю!
- Тогда с князем вышло, теперь нет. Люд одуревший с голоду, а за Долгую Руку, как и раньше, стоит.
- Сгиньте с глаз! - загремел Петрило.
- А где же твои глаза? - глуповато спросил дубина.
- Покажу вам! Обоим покажу!
Но подручные Петрилы уже знали: из большого облака - мелкий дождь. Грозится - нечего бояться. Дубина сказал мрачно:
- Нежели кричать, похлопочи, дабы убрали… там. Сам ведь говоришь: теперь на суздальцев не подумают, а подумают на тебя.
Петрило не выдержал: выскочил из своего укрытия, брызгая слюной, вталкивал убийц в их хижину, не переставая кричать в бессильном исступлении:
- Велено свершить утром… Перед всеми… Показать всему Киеву… Суздальцы убивают! Суздальцы, лбы ваши деревянные!..
Петрило послал слуг, чтобы поскорее убрали убитых, занесли во двор к Войтишичу, сам побежал к старому воеводе, плакал, каялся, бил себя в грудь, рвал на себе волосы.
- Не вышло! Недосмотрел! Не похлопотал! Моя вина, воевода!
- А будь оно всё проклято! - прокряхтел Войтишич. - Умолкни и забудь. Ночью свези всё это с моего двора, будь оно…
- Куда же?
- Сам ведать должон. Под деревья, к святому Феодору. Скажи Анании, да и сделайте. Были люди - и нет. Нет - ну и не нужно, будь оно всё проклято!
Мрачный воз под покровом темноты въехал в ворота монастыря святого Феодора, и где-то под тёмными деревьями были зарыты тела Ойки, Иваницы и Емца, зарыты без слёз, без молитвы, без вздохов, в сатанинской поспешности засыпаны землёй, - скрывала в себе киевская земля ещё три смерти, беспричинные и неотмщённые.
В ту же самую ночь мрачная весть пришла в Киев: Долгорукий уехал и не возвратится. Разгневался на киевлян или испугался киевлян? От гордыни или раздражения он это сделал? Отступил перед Изяславом или перед своим старым братом?
Как бы там ни было, Вячеслав ещё до рассвета стал великим князем киевским.
Надолго ли?
Утром Вячеслав принимал на Ярославовом дворе киевских бояр. Одряхлевшие под тяжестью лет, надменные от богатства, ехали к новому великому князю, покидая надёжные укрытия своих неприступных дворов, ещё и не веря до конца, что Долгорукого в самом деле нет, что бежал он в Остерский Городок, испугавшись то ли угроз Изяслава, то ли рёва чёрного люда, то ли их молчаливой силы.
Войтишич первым пришёл к Вячеславу. Летами превосходил всех, даже старого князя, по значительности никто с ним не мог тягаться, а обращению с высшими властителями он мог бы научить кого угодно.
- Князенька, мой дорогой!
Обнимались с Вячеславом крест-накрест, целовались долго, старательно, со смаком, мизинцами смахивали непрошеные слёзы, что так и рвались выкатиться из старческих глаз.
