- Плачут наши глаза, княже, будь оно проклято.
- Плачут, воевода.
- Когда только смеяться будет человек? Вчера суздальцы смеялись - мы плакали, сегодня и суздальцев нет, а мы снова слёзы льём, будь оно проклято! А почему бы это так, княже дорогой? Потому что ты великий князь по нашей воле, Долгая Рука бежал и не вернётся, а суздальцы ещё сидят в городе. Должон бы ты послать киевлян да разгромить их дворы, будь оно проклято! А где дружина сидит, запереть да испечь, как кабанов. Отец твой, Мономах, умел это делать. И в Переяславе с половецкими ханами, и в Минске, где не оставил ни скотины, ни челядина.
- Господь с тобою! - испуганно замахал на Войтишича князь Вячеслав. Насильства не допущу никогда!
- Да насильство ли это? Право наше!
- Ни над кем не допущу.
- Отец твой Мономах допускал. Жидовинов из Киева изгнал.
- Я же никого не дам в обиду. Как и брат мой Юрий.
- Тогда и тебя прогоним, княже, будь оно проклято!
Чего не говорили в глаза Долгорукому, то открыто говорили Вячеславу. Какой из него князь? Ни силы, ни значения!
Гонцы боярские уже мчались где-то у Пирогова, за Стугну, к чёрным клобукам, к князю Изяславу. Не прошло и двух дней, как Изяслав влетел в Киев, ворвался следом за товарами Долгорукого, которые везли хлеб и мясо киевлянам; дружину Вячеслава обезоружил, запер все ворота, велел вылавливать и убивать суздальцев, а стрыю своему, который вышел ему навстречу, велел при дружине и боярах:
- Уходи из Киева!
И тут старый князь, отбросив свою мягкость, закричал:
- Хоть убей меня здесь, а из Киева не уйду!
Четыре Николы уже были за спиной у своего князя. Они хищно сверкали глазами. Старый вздыхал, Плаксий лил слёзы, Кудинник проклинал, Безухий выплёвывал из себя какие-то странные бессвязные слова: "Свиньи… мои… наши… Свиньи… твои… вишь… свиньи…" Может, он недосчитался у себя на дворе свиней? Оляндру уже успел прогнать, закончилось непродолжительное боярство этой странной женщины. Все Николы отобрали свои дворы у недавних победителей - теперь хотели как можно скорее отобрать княжеский стол для Изяслава.
- В Днепр его! - сопели о Вячеславе.
Киевляне же, услышав зловещую весть, быстро собирались к Туровой божнице. Собрались бы и возле Софии, но на Гору простой люд не пускала Изяславова дружина; ещё вчера единый - Киев разделялся, Гора замкнулась в неприступном высокомерии, чванилась силой, богатством, знатностью, а чёрный люд был брошен к подножью, где должен был оставаться, опутанный нуждою и трудностями, словно сетями.
- Стервец этот Изяслав! - кричали на Подольском торговище те самые, кто ещё несколько дней назад добивался поставить его перед глазами князя Юрия.
- А с ним боярство его!
- Выкурить их из Киева!
- Поджечь город со всех концов!
- А что сгорит? Княжеские терема, боярские дома, церкви да монастыри?
- Всё - сжечь!
- Мы их ставили, нам и жечь? Дурак!
- Позвать Долгорукого!
- Не надо было выгонять!
- Того прогнали, а кого впустили!
- Избить Изяславовых!
- Цыц! Вон едут!
- С чем приедут, с тем и уедут!
- Хочешь, чтобы ворон тебя клевал?
- Пусть им черти снятся!
- Это же восьминник!
- Петрило - свиное рыло!
- Зад, кнутом избитый!
- Го-го-го!
- Вишь, как хвост задрал!
Колотились до самого вечера, колотились всю ночь, Изяслав боялся сунуть нос на Подол, не отваживался задевать Вячеслава, уговаривал старого князя, чтобы тот с миром шёл в Вышгород, поелику и при Долгоруком имел это владение.
- Имел Вышгород, а сидел в Киеве! И теперь сидеть буду и не сдвинусь, хоть ты убей!
Из Канева прискакали гонцы, наткнулись на закрытые киевские ворота, узнали об отступлении Долгорукого, бросились на мост, но их не пустили туда, им пришлось искать перевоз в другом месте, на Ситомле нашли перевозчиков, переправились они на тот берег Днепра, поскакали в Остерский Городок с вестью, которую так долго ожидал Юрий и которая была такой несвоевременной ныне: к Каневу подплывают лодьи, на которых возвращаются послы Долгорукого с княжеской невестой - ромейской царевной Ириной.
Лодьи плыли вверх по Днепру, впереди - красная, княжеская, с вырезанной на носу пышногрудой девой; эта лодья была устлана коврами, с просторной опочивальней для царевны, где стояло широкое ложе с прислоном, золотая утварь для мытья, серебряные грелки для рук и для ног, низенькие, на колёсиках столики, на которые ставились бронзовые жаровни с вычеканенными на них цветами, зверями, птицами. На ложе были покрывала из нежнейших мехов - из пупков горностаевых и беличьих, из бобрового пуха, но чем дальше на север продвигался торжественный караван, сопровождаемый по берегам берладниками, тем больше мёрзла по ночам изнеженная Ирина, тем привередливее становилась она в своих прихотях, не хотела отпускать от себя князя Ивана и на ночь, так что гребцы на лодьях лишь перемигивались да пересмеивались, а Дулеб, который сначала старался не придавать значения прихотям невесты, всё же не вытерпел, мягко сказал Берладнику:
- Осторожнее будь, княже.
Тот лишь беззаботно рассмеялся.
В Царьграде пробыли долго, потому что император Мануил то ли испытывал русских послов, то ли намеревался ещё куда-то выдать свою перезревшую уже сестру; было ей около тридцати лет, последние десять из которых смело можно бы увеличить в два раза. Мануил готовил её в жены сыну Рожера Сицилийского, но оказалось, что принцесса слишком стара для юного жениха; были ещё надежды на высокородных рыцарей, которые снова шли в крестовый поход на землю Палестины, держа путь через Константинополь. Однако рыцарство, введённое сначала императором Конрадом, а потом королём Франции Людовиком, отличалось такой яростью, что нечего было и думать пускать их в столицу. Шли они, как писал хронист, в неисчислимом множестве, превосходя количеством своим морской песок. Так что и Ксеркс в древности, переплывая Геллеспонт, не мог бы похвалиться столькими тысячами. Вместе с рыцарями-христианами шли целые толпы женщин, пышно расцветал разврат, в этом походе появился странный отряд амазонок, возглавляемый неистовой девой, прозванной Золотоножкой! Могла ли родная сестра ромейского императора хотя бы мысленно дойти до такого унижения, чтобы отдать свою руку кому-либо из этих вояк, в особенности же увидев их унижение, их ничтожество, когда, побитые, голодные, оборванные, возвращались они назад, ничего не раздобыв, ничего не достигнув! Император Мануил, женившийся на Берте Зульцбахской, сестре жены германского императора Конрада, сочувствовал своему родичу, сочувствовала вся императорская семья и французскому королю Людовику и его жене, прекрасной Алиеноре (которая, кстати, не очень удручалась поражениями крестоносцев и даже влюбилась в молодого сарацина, ради которого чуть было не покинула своего короля). При дворе с надлежащей почтительностью выслушали Конрадова двоюродного брата епископа фрейзигенского Оттона, прибывшего выяснить, почему крестовый поход так печально и унизительно закончился: "Из того, что у эфиопа зубы белые, вовсе не следует, что он весь белый, и наоборот: что зубы у него чёрные, если сам он весь чёрный. То же самое можем сказать и об упомянутом нашем походе. Если его нельзя назвать хорошим по окончании или с точки зрения материальных выгод, то он полезен был зато для спасения многих душ. Но при этом о деле мы судим не по его сути, а по пользе, которую оно принесло".
С умело сдерживаемым презрением всё рыцарство вместе с его епископами было выпровожено, и вот именно тогда прибыли в Константинополь послы от великого князя киевского, который по силе своей равнялся могущественнейшим властелинам, а по богатствам превосходил их всех, может быть и вместе взятых.
Послов долго держали в предместье святого Мамы, где была пристань для русских судов, держали не столько из предосторожности, сколько по обычаю, ибо Мануил до этого даже свою невесту, присланную германским императором, заставил целых четыре года ждать, пока он женится на ней и она превратится из какой-то там немецкой графини Берты Зульцбахской в императрицу Ирину.
Между тем Берладник, чтобы не терять времени зря, подстраивал со своим посольством всякие чудеса, слухи о которых не могли не доходить до императора. То велел подковать своего коня одной золотой подковой, но так, чтобы она была потеряна при первом же выезде по улицам города, - и назавтра весь Константинополь гремел о невероятном богатстве русских.
То оделись они с Дулебом в невиданные здесь собольи шубы, и Берладник так разъярил своего жеребца, что тот рвал зубами по целому соболю из Дулебовой шубы, грёб копытами, становился на дыбы - и снова сверкал золотыми подковами, повергая ромеев в восторг и в страх.
