Юный муж не раз обещал завоевать Англию и положить к её ногам в качестве доказательства своей любви к ней, которую он не мог доказать естественным способом. Мария мечтала о триумфальном въезде в Лондон во главе армии из французов и верных ей англичан-католиков. Гордая и самоуверенная, она говорила о Елизавете Тюдор с презрением; она и её друзья высмеивали эту самозванку, власть которой представлялась им столь непрочной. Ведя роскошную жизнь на почтительном расстоянии, во Франции, Мария помещала на свой штандарт английский герб и именовала себя королевой Англии. А потом Франциск внезапно умер. Из французской королевы Мария превратилась в обыкновенную вдову, а ненавидевшая её свекровь Екатерина Медичи[9] сумела так отравить ей жизнь при французском дворе, что она поневоле вспомнила о Шотландии. Пусть Шотландия ей неизвестна, но там, по крайней мере, она будет действительно королевой, а не мнимой величиной, как во Франции, где царствует её деверь Карл, а реальная власть принадлежит Екатерине Медичи. От природы Мария была мужественным человеком. Жизнь ещё ни разу не вынудила её чего-либо пугаться и не ставила перед ней проблем, которые не помогли бы с лёгкостью преодолеть её обаяние и авторитет её семьи.
После приготовлений, занявших почти месяц, она наконец отплыла, чтобы вступить во владение Шотландским королевством, которое в недавнем прошлом было опустошено междоусобной войной, а теперь к этому добавились религиозные распри.
Мария Стюарт была высока ростом — выше лорда Эглинтона, который носил сан епископа Оркнейского и был знаменитым мореходом, выше верховного лорд-адмирала Шотландии, лорда Босуэлла; оба они в этом плавании сопровождали свою королеву и сейчас, когда она прощалась с Францией, стояли рядом с ней на продуваемом всеми ветрами полуюте. Она была высокой, но очень стройной, даже хрупкой, а её тонкая кость больше подошла бы женщине гораздо ниже ростом; слёзы подчёркивали чрезвычайную бледность её лица. Это было необычное лицо с высоким лбом и длинным, породистым носом; из-под горностаевой шапочки выбивались вьющиеся тёмно-каштановые волосы, а раскосые глаза были карими. Её лицо было озорным и прекрасным; всё в ней было выразительным: от чувственного рта до жестов рук во время разговора. Эглинтон, который был больше пиратом, нежели священнослужителем, отметив про себя тот непреложный факт, что у шотландцев теперь самая красивая королева в Европе, погрузился в хмурые размышления: смогут ли они оценить это по достоинству? Трудно находиться рядом с таким необычайно женственным созданием, исполненным нежности и мальчишеского задора, и не почувствовать к нему влечения — если не как к королеве, то, по крайней мере, как к женщине. Однако лорду Эглинтону было трудно представить Марию правительницей, которая будет в полном одиночестве восседать на престоле, символизируя божественное право королей для той орды буйных разбойников, которая ждёт её во дворце Холируд. Её мать могла потягаться силой духа с любым из лордов с приграничных с Англией земель, но отец этой девушки был не столько королём, сколько поэтом и мечтателем, от которого Мария унаследовала породу и гордость, а также тот шаткий трон, на котором она теперь так стремилась восседать. Эглинтон искренне желал ей добра, но в душе он не верил в успех Марии на шотландском троне.
Босуэлл наблюдал за ней, стараясь делать это незаметно. Он был невысок ростом, но могучего телосложения, с кривыми ногами человека, большую часть жизни проводящего в седле; хотя ему было только двадцать три года, пиратские рейды, набеги на приграничные английские села и дебоширство создали ему вполне определённую и прочную репутацию. Во время последней войны он примкнул к партии королевы и оказал матери Марии столько услуг, что та доверяла ему безгранично. Мария же вызывала у Босуэлла и раздражение, и любопытство. Он свысока смотрел на женщин, тем более таких, которые пытаются править государством, и не испытывал никакой жалости к юной неопытной девочке, которую он вёз в Шотландию, самую нестабильную страну в Европе, где ей предстояло приручать дворянство, известное своим пристрастием к цареубийствам. Босуэлл был достаточно осведомлён об унижениях, которые пришлось испытать Марии при французском дворе, где теперь правила её свекровь Екатерина Медичи, чтобы понять, почему она с такой торопливостью покинула Францию и поспешила навстречу столь неопределённому будущему. Она обладала силой духа и красотой — поэтому он испытывал к ней интерес, но интерес этот, как он прекрасно понимал, был низменного свойства, и в основе его лежало себялюбие. Если Мария будет преуспевать, его дела также пойдут хорошо. Если она потерпит неудачу, ему несдобровать. Поэтому он — человек королевы. Он заметил, что Мария вытирает глаза; одна из её фрейлин — их было четверо, и все её тёзки — выбежала вперёд с изящным шёлковым платочком: никчёмной безделушкой, обшитой белым кружевом. Босуэлл снял с шеи белый льняной шарф и, не говоря ни слова, протянул его Марии Стюарт. Она приняла его; на мгновение их пальцы соприкоснулись.
— Благодарю вас, милорд.
Мария говорила по-английски с сильным французским акцентом; интересно, подумал про себя Босуэлл, как отнесутся к этому её подданные-горцы и придётся ли им по вкусу её мелодичный голос. Приятный голос; он куда лучше подходит для беседы в дамской гостиной или сладкозвучного дуэта под аккомпанемент клавесина, чем для жарких споров в Зале совета, где каждый стремится перекричать других. Ей будет не под силу кричать. Ей будет не под силу вообще заставить себя слушать — если, впрочем, им вообще удастся добраться до Шотландии. Для этого нужно сначала ускользнуть от английских кораблей, посланных Елизаветой Тюдор в Ла-Манш наперехват им.
Английская королева отказалась выдать своей двоюродной сестре охранную грамоту на право проезда в Шотландию, потому что Мария не утвердила Эдинбургский договор, заключённый с шотландскими лордами, поднявшими против неё мятеж. Ответ Марии Стюарт английскому послу Трокмортону очень удивил Босуэлла: она заявила, что отплывает в по праву принадлежащее ей королевство независимо от того, разрешает ей это Елизавета или нет. Если во время путешествия английской королеве удастся взять её в плен, тогда она сможет доставить ей удовольствие, став её жертвой. Этот ответ никак нельзя было назвать дипломатичным; услышав его, английский посол не на шутку растерялся, но такому сквернослову, как Босуэлл, её бестактность понравилась. У Марии была привычка высказывать напрямик всё, что накипело на душе, и при желании она могла выражаться очень язвительно. Поддавшись юношеской заносчивости, она как-то раз назвала свою свекровь дочерью менялы, и Екатерина Медичи отплатила ей за эту остроту сторицей, когда Мария овдовела. А год назад Мария отпустила шпильку насчёт Елизаветы, о чьей связи с лордом Робертом Дадли тогда говорила вся Европа:
— Королева Англии собирается выйти замуж за своего конюшего, который убил жену, чтобы освободить место.
Возможно, эти слова и были причиной того, что сейчас в Ла-Манше их поджидают английские корабли. Во Франции Марии Стюарт дорого обошлось её остроумие; в Шотландии, чьи лорды явно обделены чувством юмора, оно может ей обойтись ещё дороже. «Уж не дура ли она?» — подумал Босуэлл. Интересно, какова она будет в сравнении с той, другой королевой, своей кровной родственницей, которая по-прежнему прочно сидит на английском троне, и хотя не вышла замуж за своего фаворита Дадли, тем не менее сумела удержать его при себе и за три года царствования значительно укрепила свои позиции... Если Мария Стюарт похожа на неё, значит, он, Босуэлл, не просчитался...
Галера медленно вышла в открытое море, её паруса наполнил усиливающийся ветер. Юная королева со своими фрейлинами и тремя дядьями из благородного рода Гизов осталась на палубе. Эглинтон и Босуэлл, хотя и недолюбливали друг друга, в таком блестящем обществе тушевались, и между ними завязалась беседа. Они намеревались доплыть до Шотландии как можно скорее, но теперь этот план срывался: королева запретила хлестать галерных рабов бичом, чтобы они быстрее гребли.
Эта сентиментальность шотландцев чрезвычайно встревожила. Как заметил сыпавший ругательствами Эглинтон, из-за неё они вполне могли бы попасться в лапы англичанам, если бы Господь, который всегда покровительствует дуракам и младенцам, не послал густой туман над Ла-Маншем, позволивший им, сделав большой крюк, проскользнуть незамеченными и благополучно прибыть в Лейт 19-го числа того же месяца.
Елизавета, державшая в руке шахматного коня, подняла глаза от доски. Она уже сыграла с Дадли три партии и выиграла две; мат был неминуем и в третий раз, когда в дверях появился граф Сассекс. Он обнажил голову и преклонил колени.
— Прошу прощения у вашего величества, но я прибыл из Портсмута!
