— Чиво с Саней? — шёпотом спросила Наталья у Елены. — Как дикошарая, а в глазах — тоски на пуд с фунтом.
— Тризну справляет… по своей любви, — ответила Елена, прижимая к своему боку маленькую, щуплую Наталью. Странное, незнакомое чувство вздрогнуло в Елене, и она подумала, через силу усмехаясь: «Неужели ревную? Неужели имеется в моём сердце искорка любви к Семёну? Чудна бабья душа!»
— Неужто и она метила за Семёна? — округлились детские глаза простодушной Натальи. — Не поделили, чё ли? А он хоро-о-ош. Высокий, в плечах косая сажень, работящий и богатый. Везучая ты, Ленча! А я Васю, братца твово, вспоминаю, — вздохнула подруга и откусила от пряника. — Так, знашь, порой взгрустнётся — хоть вой. В задворье ино схоронюсь за поветью и плачу. Ты не думай, что я тольки простушка-хохотушка!
— Помнишь Василия? Дай тебя поцелую в щёку. Он ведь не злой… вспылил пьяный.
Подружки помолчали, сдерживая дыхание, словно к чему-то прислушиваясь внутри себя.
— Где он тепере? — негромко спросила Наталья, прижимаясь к Елене. — По селу слух идёт: оправдали-де, не осудили, а Плотников пошёл на каторгу. Выходит, Вася чист, не преступал закона? — Наталья стала дышать тише, ожидающе. Елена ответила не сразу:
— Не знаю. Дед отмалчивается. От отца с матушкой тоже ничего не добьёшься. Но тебе шепну по секрету: в солдатах он.
— Ой, батюшки!
— Смотри — не проговорись.
— Вот те крест. — Помолчав, шепнула: — Ить Вася меня однажды сгрёб на вечёрке возле качелей и чмокнул прямо в губы. Так крепко и сладко — у меня аж в голове закружилось. Не упомню, как и до дому добралась — от счастья радуги перед глазами плясали.
— Нравится тебе мой брат?
— Нравится, — уткнулась в плечо подруги Наталья.
— Плачешь? Любишь, дурёха? Уж скажи честно!
— Люблю, — шепнула Наталья, не поднимая головы. — Пошла бы за ём хоть куды.
— Люби, люби. Он славный парень… только вот видишь, как несчастливо повернулась его жизнь. Но он сильный — выдюжит. А ты жди его, жди, крепко жди, слышишь, Наташка? Если любовь — надо ждать, терпеливо ждать. Поняла?
— Я буду ждать. Тольки как бы весточку ему послать?
— Об этом пока не думай, но я у деда всё равно правдами и неправдами вызнаю адрес. Потерпи немножко… Люби, Наташка, люби, всю жизнь крепко люби. — Елена чего-то поискала растерянным взглядом, потом грубовато-бодро подтолкнула подругу плечом: — Пойдём-ка ещё попаримся. Убежать — нельзя, так хотя бы там спрячемся ото всех!
Но она понимала, что спрятаться ей хотелось не ото всех, а от Александры и навалившихся противоречивых чувств, которые одновременно и смущали, и угнетали её.
— Не-е, Ленча, я уже упарилась! Дай чуток отдышаться. Тама, — махнула она головой на парилку, — кажись, Дарья. Как мышка, проскользнула мимо нас. Она-то большая охотница похлестаться веником. Накось вот пива — плесни для неё на каменку.
23
Елена одна вошла в парилку, плеснула на камни пива, а следом — воды два ковша. Дарья лежала под самым потолком и с ленцой овевала себя веником. Запищала:
— Вай-вай! Ты чиво: сдурела? Всюё дыхалку мне обожгла! Фуй, пивом вонят. Ой, в голове кружится! Косею, девоньки! Кто бы меня на мужских руках снёс с полка? — Но довольно быстро сама соскользнула по ступенькам на пол и легла на прохладные гладкие плахи.
— У голодной куме — одно на уме, — посмеивалась Елена, тоже ощущая хмельное кружение в голове.
— Да я о Ванькиных руках вспомнила, — незлобиво огрызнулась Дарья. — Нужны мне мужики — кобели разнесчастные! У них как заделья нету, так норовят под перву юбку нырнуть.
Елене хотелось спросить о том, что преследовало её с самой Пасхи — о Виссарионе, но не отваживалась, боялась. Увидела узкую красноватую метку на белой шее и груди Дарьи:
— Это что у тебя: след от горячего поцелуя? Наш женолюб Игнатка постарался? Не пойму: он тебя что, одной губой целовал — полоска-то одна?
— Одной единственной, но страстной, — посмеивалась и Дарья, пересаживаясь на лавку. Низко согнула голову, потому что густой сизый пар был всё ещё жарок. — Ой, пьянею! Хорошо-о-о! А ты, Ленча, ничё у меня спросить не хошь?
— Чего мне у тебя спрашивать? Сколько твой супруг рыбы выловил и белька забил? Так о том моему батюшке расскажи.
— А ежели я твому батюшке ещё и записочку покажу? — лукаво качала головой Дарья. — Вот встрепенётся-то Михайла, всё одно что на раскалённую печку его нечаянно посодют.
В голове Елены закружилось так, что пришлось прочно взяться руками за плаху полка.
— Какую ещё записочку? Ни от кого я ничего не ожидаю. Не сочиняй пустое, а то окуну тебя в бочку и подержу вниз головой до петухов. Жених мой что-то написал? Так не писарь он, а крестьянин и купец. — Но уже всё поняла Елена. И с великим трудом сдерживала себя.
— Ой ли! А щас покажу — чиво опосле запоёшь? Вся встрепалась-то чиво? Угомонись, покудова утишь сердечко, а я — мигом. — И Дарья буквально побежала в предбанник.
Скоро вернулась, разжала и вновь сжала перед глазами Елены ладонь, и взволнованная девушка увидела белый, вчетверо сложенный листок.
— Рупь!
— Ещё чего!
— На уж! Не боись — я не прочитала: сама знашь — неграмотная я. А ить не хотела показывать тебе записочку. Да чиво уж тепере? Читай!
Елена прислонилась к запотевшему, но ещё довольно светлому оконцу, развернула повлажневшую бумажку и, от волнения теряя перед глазами слова и строчки, стала читать написанное ровным, каллиграфическим почерком, с завитушками: «Мадемуазель Елена, великодушно простите меня за дерзость — за это послание, которое Вы получите накануне Вашей свадьбы. Совершаю греховное, но сердцу, как говорят, не прикажешь: я не могу Вас забыть. Сказать, что я Вас люблю — пока не смею, но моя душа полна только Вами. Только Вами, Елена! И мне показалось, что я Вам тоже понравился. Умоляю, назначьте день свидания — я просто посмотрю в Ваши глаза, а это уже будет большим счастьем для меня. Передайте своё решение Дарье — я вынужден был открыться, но только ей. Не бойтесь, не переживайте: Вашей чести ничто не угрожает. Если Вы не захотите встречи со мной — так тому и быть. Как принято говорить: всё в руках Божьих. Виссарион».
Елена оттолкнулась от подоконника и с безумной улыбкой взглянула на Дарью.
— Ну, чиво, Ленча, пишет Виссариоша? А знашь, он всё выпытывал о тебе, и голосок подра-а-а-а-гивал у сердешного. Богатый, скажу тебе, какой он! Ему сродственнички деньжищи шлют, кажись, из Тифлиса, а он бедным, нашенским местным пропойцам, дурачок, раздаёт. Чудной. А у-у-у-у-мный — страсть! Книжки читат, мужикам по-учёному чиво-та талдычит. К нему всё какие-то важные господа наезживают, всякие ссыльные, политические, и они тайком шушукаются где-нить в сопках али за огородом у овина… Так прописыват-то чиво, Ленча? Не томи — ужасть антересно!
Елена молча вышла в предбанник. И показалось ей, что всё в мире изменилось — стало светлым, радостным, благосклонным. Словно смылась с души накипь. Стало дышаться легко. Какая-то острая и важная мысль зарождалась в голове. Страхом и одновременно небывалым отчаянием наполнялось всё существо девушки. «Он — единственный. Люблю. Теперь понимаю — люблю. Люблю».
— Чиво, Ленча, отвечать-то?
— То и отвечай: всё в руках Божьих.
— А-а-а. — Постояла вроде как в раздумье. — Ленча, а может, не надо было мне передавать писульку? Какая-то я бестолковая… Чёрт я, видать, а не баба!
Елена отмахнулась.
24
Утром — грянуло.
Елена всю ночь не спала. В мыслях ласкала любимого, шептала ему что-то безрассудно-нежное. Поняла — судьба повернулась в желанную, жданную сторону. Крепла в сердце уверенность — никто и ничто уже не остановит. Под боком Елены тоненько посапывала совершенно домашняя Наталья, свернувшаяся, как кошка, клубочком.
Елена, вставшая первой в доме, подошла к окну, распахнула его, пристально и улыбчиво смотрела в синеватую ангарскую даль. В её сердце было чисто и пустынно, как чистым и пустынным было перед её глазами это высокое-высокое небо, занятое только солнцем и птицами. По Великому пути мчался к Иннокентьевской курьерский ярко-зелёный, блещущий окнами поезд, словно спешил с доброй вестью. У ворот стояла запряжённая в бричку Игривка, во дворе хрипло, кашляюще переговаривались работники. Елена оделась в буднее шерстяное платье, голову туго повязала косынкой. Присела на кровать, посидела с закрытыми глазами. Пощекотала за бока сладко спавшую Наталью. Подруга проснулась, улыбнулась Елене, и они обнялись в порыве каких-то ребячьих нежных чувств.
— Наталья, я уезжаю, — твёрдо произнесла Елена.
— Как?! — подскочила Наталья. — Уже — в церкву?! Ой, я чё же дрыхну, засоня!
— Не в церковь. Угомонись. Я ухожу из дома.
— Чиво? Уходишь… из… дома… — Маленький, пунцовый рот Натальи невольно открылся, и она, растерявшись, не знала, что сказать, как поступить. Хлопала пушистыми ресницами, не отрывая взгляда от Елены.
— Не поминай лихом. И живи сердцем. Тянись к любви, береги её, Наташка. Прощай.
