— Какой войны?
— Была такая война в тридцатых годах между Парагваем и Боливией за нефтеносный район. С обеих сторон там и русские эмигранты, белогвардейцы, участвовали. Такая, знаете ли, оперетка была, кровавая и смешная. Понимаете положение наше: одни за батюшку Парагвай против злокозненной Боливии. Другие — за единую неделимую Боливию против супостата ее, злодейского Парагвая. Так и стреляли друг в дружку: поручик Иванов в есаула Петрова — за Боливию, а есаул Петров в поручика Иванова — за Парагвай. И смех и грех! А потом еще писанием увлекался, воспоминания о России печатал и так вообще, рассказики. В особенности во время войны с немцами для подпольного радио и Свободных листков. Во французском Сопротивлении участвовал, в партизанах был. Поваром, правда, но с вашими встречался, с советскими, кто из фашистских лагерей бежал и в партизаны шел, в Арденнские горы. Партизан этих вся Франция и сейчас помнит.
— А семьей не обзавелись там?
— Нет, как-то, знаете, не сумел. Холодная у меня старость и бесплодная, что осенняя пора. Оба мы, и этот ваш «Лассаль», и я, российский реэмигрант Макарий Владимирцев, нынче в последнем рейсе.
Капитан «Лассаля» пристально вгляделся в лицо говорящему, многозначительно перемигнулся с рулевым Иваном Егоровичем, хотел было сказать что-то, но, видимо, пока передумал. Встречный буксир подал в следующий миг продолжительный сигнал гудком. Капитан взял у пассажира свой бинокль.
— Старинный буксир! Нынче баржи так не тянут, метода устарелая. Баржа теперь впереди, а буксир ее сзади толкает: быстрее так и легче. Смотри-ка, Егорыч, караван-то нескладный какой. Растянул буксирные тросы на полкилометра и дороги требует.
— Похоже, камский. Тоже, видать, старик уже. Думается, либо «Гряда», либо «Батрак».
— Да, наверное, один из них, — согласился капитан. — Кто это на мостик жалует? Никак я смены дождался? Сам старший помощник изволил появиться? Не рановато ли?
— Сам же меня спать прогнал, Васильич!
— Ладно уж, коли пришел — принимай команду, сбавь-ка ход да посигналь тому — сносит у него баржи ветром, буксиры длинны. А мы с земляком чайком внизу погреемся и о старине потолкуем. Если не ослышался, вас Макарием Владимирцевым зовут?
В капитанской каюте проводница Нюра кончала уборку. Она сходила на кухню с чайником и уже приготовилась было разлить заварку в стаканы, как вдруг чайник в ее руках описал дугу, стулья сползли к стене, упала настольная лампа. Послышался скрежет под днищем. Пароход коротко, судорожно затрясло. Машина стала, только шипел спускаемый пар.
Капитан в два прыжка взлетел на мостик. Слева совсем близко шла тяжелая баржа встречного каравана. Помощник орал в мегафон: «Слева по борту кранцы готовить!» Баржу несло ветром на пароход, застрявший на мели. Судьбу «Лассаля» решали секунды. Все зависело от скорости каравана.
И «камский» не подвел. Рванулся вперед самым полным и утащил свою баржу, чуть-чуть не чиркнув борт застрявшего парохода. Сняться с мели своими силами, с помощью якоря и паровой лебедки, так и не удалось. По радио капитан сообщил в пароходство, что «Лассаль» при встрече с караваном покинул фарватер и отклонился вправо, чтобы пройти затопленными лугами. Глубина там по лоции была бы достаточной, но пароход наскочил на песчаный холмик, скрытый под водой: река занесла илом и песком остов старой баржи, валявшейся здесь издавна и случайно не убранной со дна при подготовке нового русла Волги. Сев на мель, пароход не дал течи, машина и груз в порядке, требуется только помощь для снятия с мели.
После переговоров по радио капитан позвал в рубку стажеров и разобрал с ними происшествие. Юрка-штурвальный сидел на разборе ни жив, ни мертв: судно-то у него опять рыскнуло, когда он один оставался у штурвала, пока старший рулевой давал на мостике отмашку встречному. Против курса, заданного Егорычем, судно отклонилось под ветром всего чуть-чуть и все-таки наскочило…
Но капитан ничего не сказал на разборе о Юрке.
— За нынешнее происшествие, — говорил он, хмуря брови и покашливая, — в ответе должны быть трое. С меня, капитана, надлежит спросить, почему, предвидя сложную встречу, я доверился опыту старшего помощника и, сдавши ему вахту, ушел с мастика. Вахтенный помощник не должен был рисковать при сильном ветре в трудном месте: следовало сработать назад и расходиться на просторе. А лоцман у штурвала должен был помнить, что когда-то здесь баржу занесло, значит, место рискованное. Оставил штурвал растерявшемуся стажеру! Нам едва не раздавило борт, никакие кранцы не помогли, бы.
Отпустив стажеров, капитан оставил Юрку-штурвального и с глазу на глаз… вложил ему в память несколько веских слов насчет пароходного носа, рыскающего по ветру из-за нерасторопности рулевого.
Берег был в нескольких десятках метров. Ветер доносил до парохода березовые сережки и сухие листья. Под недвижным пароходным колесом проплывали сосновые шишки. Далеко впереди виднелись в бинокль остроконечные шатры яшемских монастырских церквей. Тем временем в рубку поднялся и судовой ревизор. Капитан указал ему место среди вахтенных.
— Что ж, как говорится, садись, закуривай, спешить покамест некуда. Самое бы время теперь послушать что-нибудь. Может быть, — обратился капитан к пассажиру, — если настроение есть, рассказали бы вы нам, что с вами тут в революцию произошло. А там кто-нибудь, возможно, и дополнил бы ваш рассказ. Народ-то у нас на «Лассале» бывалый…
— Извольте, — с готовностью согласился пассажир. — У меня в чемодане даже несколько старых фотографий найдется. Если разрешите — принесу.
Пока пассажир ходил за фотографиями, капитан сказал:
— Прошу вас всех, ребята, а особенно тебя, Иван Егорыч, до времени не называйте ни имени моего, ни фамилии. Нам с тобой, Егорыч, этот пассажир должен кое-что знакомое напомнить. Да вот он и воротился! Кладите сюда фотографии, их после рассказа поглядим.
Полуденное солнце вышло из-за облаков и так озарило все кругом, будто в огромном панорамном кинотеатре серый фильм вдруг сменился цветным. Осенние дали еще раздвинулись, яшемские колокольни стало видно простым глазом…
…Долго звучал в рубке голос пассажира. И пока он вел свою повесть, слушателям чудилось, будто менялась сама местность за высокими смотровыми стеклами.
Песчаные мели и перекаты перегородили вдруг обезводневшую Волгу. Словно и не проходили здесь трехъярусные теплоходы-громады. Пузатые купеческие пароходики зашлепали плицами колес вверх-вниз по волжскому стрежню мимо белых и красных бакенов с тусклыми керосиновыми фонариками.
Жестоким ветром прошлого смахнуло антенны с деревенских кровель. Лишь маковки церквей и часовен золотели в лиловых зорях над Волгой.
Но двое из тех, что сидели в рубке — капитан и старший штурвальный, — слушали рассказ по-иному, чем оба стажера! Для Юрки и его сменщика история пассажира была всего лишь страничкой из незнакомой книги о стародавнем! Те же двое слушали быль о том, что пережили сами.
Перед их мысленным взором возникали картины далекой молодости, почти позабытые в суете и сутолоке будней. Они вставали в памяти так явственно и реально, словно бежала перед ними на невидимом экране кинолента прожитых дней…
Глава первая
Макарка-попович в корпусе и дома
1
В Ярославском кадетском корпусе его звали макакой за имя Макар или поповичем за то, что отец его, Гавриил Антонович Владимирцев, был в российской армий полковым священником. Весной 1917 года тринадцатилетний Макар перешел в четвертый класс.
До февральских умопомрачительных событий — отречения царя и создания Временного правительства России — начальство корпуса кое-как справлялось с брожением в классах; после же февраля машина корпусной жизни стала понемногу разлаживаться.
Одноклассники Макара встретили февральскую революцию по-разному. Сыновья потомственных дворян, владельцев костромских и ярославских поместий, сговаривались не допустить снятия царского портрета в актовом зале. Вместе с верноподданными старшими воспитанниками-монархистами группа Макаровых одноклассников-дворян участвовала в устройстве тайных патрулей, избивавших всякого, кто смел не откозырять портрету обожаемого государя, принужденного бунтовщиками, жидами и студентами к отречению от престола. А когда портрет был все-таки снят и сам Директор корпуса появился на общем собрании в парадной форме с орденами на груди и алой ленточкой в знак верности революционному правительству князя Львова и господина Родзянко, кадеты-монархисты эскортировали выносимый портрет до дверей, а через несколько дней выкрали его из кладовой, чтобы впоследствии вернуть в зал. Недавно появившийся в корпусе политический комиссар из местных эсеров немного пошумел по поводу истории с портретом, но не слишком усердствовал. Виновники похищения обнаружены не были, на том дело и кончилось.
