Семёнов молча протянул Лазарю папку:
– Уже готово.
Лазарь даже рассмеялся – Шельма ты Семёнов, ох, шельма!
Они дружески попрощались и Семёнов пошёл к двери, у самого порога обернулся:
– Расценивай это не только как государственное дело, но и, как мою личную просьбу, – негромко проговорил он, а за мной не заржавеет, ты знаешь, Лазарь. И вышел.
Каганович долго смотрел на только что закрывшуюся за генералом дверь. «Не прост, ох, не прост этот Семёнов», – думал он. Лазарь вернулся, сел за свой стол и крепко задумался. Память у него была отменная, и он хорошо помнил, что именно Семёнов, по приказу Дзержинского, арестовывал и допрашивал Фани Каплан.
Он также знал точно, что расстрелял её комендант Кремля Мальков, а потом сжёг труп в бочке. И вот, на тебе, как Феникс из пепла возникает опять эта Каплан. Что-то тут не так, темнит генерал, темнит… Как бы мне не вляпаться с этим делом в какую-нибудь историю и так не любит меня новое начальство, а тут Каплан, – размышлял Лазарь, – и потом идеология нынче не мой профиль.
С другой стороны, тогда, в тридцать четвёртом на съезде у Лазаря тоже была личная просьба к Семёнову и он её с блеском выполнил – изъял сто двадцать шесть бюллетеней в пользу Кирова и выиграл те выборы Сталин. «Да, долг платежом красен, – думал Лазарь, – но хитёр, ох и хитёр генерал!
Семёнов приехал на Лубянку и заперся у себя в кабинете. Он фразу за фразой прокручивал в голове весь разговор с Кагановичем. Анализировал его интонации и подтекст беседы. «Клюнет хитрый еврей или нет? – думал он, перебирая в памяти все нюансы их разговора, – должен, дела у него сейчас хреновые, ему любая поддержка сгодится, это он должен понимать. Да и тридцать четвёртый год, думаю, Лазарь не забыл, а долги отдавать надо», – заключил свои размышления генерал. До ночной операции оставалось несколько часов, и Семёнов прилёг на диване. Так обычно он делал всегда перед ночными допросами.
Была глубокая ночь, когда три машины с выключенными фарами свернули на улицу Грановского и въехали во двор старинного четырёхэтажного дома. Даже в темноте было видно, что фасад дома до первого этажа был отделан мраморными плитами. Петрович, конечно, не знал, откуда их привозили, но природная крестьянская интуиция и смекалка сработала и здесь: «Вот из таких плит и получаются отличные надгробья, на всех жильцов хватит, – подумал он, выходя из машины, – не дом, а братская могила какая-то».
По информации, дом этот был дореволюционной постройки, с высокими потолками, огромными окнами и толстыми стенами. После революции жили здесь военспецы, артисты балета, маршалы и сотрудники двух Интернационалов, старые большевики, одним словом все те, кто верой и правдой служил советской власти, о чём и говорил целый иконостас из памятных досок слева от дверей, с фамилиями давно канувших в небытие жильцов.
Петрович ещё с сорок третьего года хорошо запомнил этот дом «призраков» после посещения натурщицы Абросимова, именно после этой операции его чуть не вышибли из МГБ. Но спас, как всегда, шеф. Он хорошо помнил, что квартира Натали располагалась ровно под мастерской художника, чьё имя он никак не мог запомнить.
Когда все сотрудники вышли из машин, в кромешной тьме прозвучал голос Петровича:
– До приезда шефа всё должны закончить. Иначе яйца поотрываю, усем понятно!?
И непроизвольно почесал мошонку, он это делал только тогда, когда сильно волновался, даже при большом начальстве. Поэтому и получил в управлении кличку – Зудило. Но с генералом он работал почти сорок лет, и героических дел по конторе за ним числилось немало. За это и был он уважаем молодыми сотрудниками.
Бригада Петровича бесшумно поднималась по толстому ковру, застилавшему широкую мраморную лестницу. Это был необычный подъезд, чувствовалось, что здесь живут люди творческие. На стенах, которые были облицованы дубовыми панелями, висели картины, точнее их копии, так определил Иван Сироткин, который так и не закончил ГИТИС, и недавно получил в конторе звание младшего лейтенанта, а вместе с этой первой звёздочкой и кличку – «Ботаник».
Сегодня, на первом задании он был замыкающим группы. Сироткин застыл перед одной из картин, где толстые дядьки с рогами и тетки занимались, ну…чёрт знает чем! Одним словом, занимались делом, не совместимым с моралью советского чекиста. «Да, гнилой домишко», – подумал Сироткин, отрываясь от картины. Но пройдя ещё пару метров, оглянулся и про себя отметил: «Но уж больно красиво!».
При виде Петровича консьерж вытянулся в струнку:
– Прибыл ровно в двадцать один ноль, ноль, приехал один, – прошептал он и показал глазами куда-то вверх. Бесшумно, словно тени, поднялись они на последний этаж, оставляя на каждом этаже по сотруднику. Теперь, если кому-то из жильцов пришло бы в голову из любопытства взглянуть в дверной глазок, то кроме широкой спины в сером пиджаке, они бы ничего не узрели.
С последнего пролёта вела вверх ещё одна маленькая лестница в подчердачное помещение, где и была мастерская. Заканчивалась она массивной, дубовой дверью, на которой красовалась бронзовая табличка: «Народный художник СССР Академик С.Ю. Абросимов».
Петрович подтолкнул в спину консьержа: «Давай, звони».
Тот несколько раз нажал на звонок, подождал и позвонил ещё раз. За дверью послышались шаги, и недовольный голос спросил
– Кто там?
– Это я, Сергей Юрьевич, консьерж, вам срочная депеша, и посмотрел на Петровича.
Тот одобрительно кивнул головой.
– А до утра нельзя было подождать? – раздражённо спросил Абросимов.
– Никак нет, товарищ академик, это очень срочно, телеграмма «молния», – ответил консьерж тонким, срывающимся от волнения голосом.
Загремел засов, и слышно было, как открываются несколько замков подряд. Петрович отодвинул в сторону консьержа, достал удостоверение и первым бесцеремонно вошёл в открывшуюся дверь, молча показал «ксиву» ещё не проснувшемуся до конца художнику
– Где разговаривать будем, академик? – спросил Петрович.
Абросимов молча повёл их по длинному тёмному коридору. Неожиданно за их спинами нереально громко пробили куранты огромных старых напольных часов у дверей. От неожиданности все дружно вздрогнули и остановились. «Чёрт бы его побрал с этими часами», – нервно подумал Петрович.
Сергей Абросимов первым вошёл в тёмную мастерскую и щёлкнул выключателем. Вспыхнул яркий, слепящий свет, который залил всю огромную мастерскую художника. Все стояли не шевелясь, опешив от увиденного.
Из разных углов зала на них смотрели лица людей, которых знала вся страна: балерина Уланова парила в воздухе, как птица; в полный рост, в маршальском мундире, от горла до пояса в орденах и медалях, как живой, грозно топорщил свои усы Будённый; сквозь угольную пыль на лице Героя труда Стаханова сияла только его белозубая улыбка и белки глаз.
Первым пришёл в себя Петрович: «Чёрт бы с ним, подумаешь, знаменитость. У нас эти маршалы на карачках ползали, – подумал он – и не таких обламывали. Он достал из папки листок и положил его на стол перед Абросимовым.
– Это санкция прокурора на обыск, а вот здесь есть ещё и ордерочек на твой арест, академик, – он постучал по папке своим скрюченным огромным пальцем, – это в том случае, если мы не договоримся.
Всю эту «липу» Петрович состряпал ещё утром, ибо по опыту знал, что в таких ситуациях люди не очень обращают внимание на подписи и печати. Абросимов, подслеповато щурясь, пытался рассмотреть бумагу, но без очков, которые он оставил в спальне, не получалось – строчки расплывались и двоились.
Пока он пытался разобрать текст, Петрович собрал сотрудников в коридоре и раздавал им свои указания. Абросимов встал и подошёл к окну, за которым была кромешная тьма и, словно это случилось вчера, ярко, до мельчайших подробностей увидел внизу мертвое тело Натали. От этого видения по его телу прокатилась судорога, будто он нечаянно, как когда-то в детстве, взялся за оголённые электрические провода.
А следом за этим пришла ясная и трезвая мысль: «Они и меня убьют». Он медленно отошёл от окна и сел за стол, где уже по-хозяйски расположился Петрович.
– Ну, шо, академик, тогда в сорок третьем мы на Лубянке спрашивали тебя о той плёнке, помнишь? Заметь, по-хорошему спрашивали.
Абросимов прокашлялся:
– Я, как и тогда, вам отвечу, не видел я никакой плёнки, не знаю о чём вы говорите.
– Значит, в глухую несознанку идём? – Петрович закурил; как же он ненавидел эту «паршивую» интеллигенцию, и медленно сквозь дым папиросы сквозь зубы процедил, – о, то теперь будем по-плохому спрашивать. Сироткин, – крикнул он в коридор, – начинайте обыск.
Пробили в очередной раз куранты у дверей, которые напомнили ему о напутствии генерала и Петрович решил взяться за дело всерьёз. – Где плёнка твоей шлюхи? Говори, академик, не то из яиц твоих щас сварганим омлет.
