— На спину ко мне сядешь? Покатаю, — спросила девочку. Та несмело кивнула —
глаза огромные от страха.
Лена пригнулась, давая ей возможность обвить руками шею, ногами за талию обнять.
Подняла мальчика на руки. Не легче так идти и не проще, но раненому ребенку
лучше.
Только ночью она смогла донести детей до поста. А там уж ребята помогли,
подхватили детей.
— Откуда? — спросил новенький, Петя Ржец.
Лена молчала.
Мальчик выжил, с девочкой тоже все стало нормально. Они жили в семейном лагере,
не обделенные ни заботой, ни вниманием. И можно было бы успокоиться, но Лена не
могла.
С того дня, как будто заклинило в ней что-то — потребность убивать фашистов
стала как жажда жизни. И она уходила с бойцами на задание, не спрашивая
командира. Какой отряд идет — и она с ними, не слушая никого.
Командир устал ругаться и приказал запереть ее на «гаубвахте», что служила баней.
Сутки просидела, выпустили, опять с бойцами ушла. Снова «губа».
Ребята уже даже не ругались и, она не пряталась. И в бою, словно, пуль не
замечала. Одно видела — немец — и била.
Сашка с ума сходил от этого. Не сдержался, схватил как-то после взрыва на
железной дороге и в ствол сосны втиснул не церемонясь:
— Ты совсем с катушек съехала?!! Я тебя на цепь посажу, дура!!
Она молчала и смотрела. Не объяснишь ему, что что-то сгорело в ней на том
пепелище, умерло безвозвратно.
Дрозд лбом в ствол ткнулся над ее щекой: если б она знала, что с ним делает. Он
же спать уже не может, переживая за нее. Есть не может, дышать. Жить!
Как ей объяснить? Что с ней делать? Где та милая, застенчивая девочка, наивная и
безответная?
Война, мать ее! Будь она проклята! Будь проклят Гитлер и его псы, эти уроды,
звери!
— Если с тобой что-то случится, Николай меня не простит. Подставляешь? — пошел
ва-банк, помня, что девушка так и не желает признавать факт гибели Санина.
Без надежды сказал, а по взгляду понял — в точку. Вскинулась глупая, а в глазах
и вина и радость, согласие. И дух лейтенант перевел: ну вот, есть крючок.
— Он жив, ты тоже знаешь.
Саня в снег осел, руками лицо закрыв: заговорила!
— Да. Да!
Да он во что угодно поверит — в Бога, черта, марсиан… только б она жила…
Лена подумала, что из-за нее Дрозда совесть мучает, плохо ему. Присела,
прошептала виновато:
— Со мной все хорошо будет. Коля слова тебе не скажет. Я виновата, я все
объясню… Он ведь ушел тогда? Ушел. Да?
И столько надежды в голосе, что у Саши глаза защипало. И где б он силы взял ей «нет»
сказать?
— Да, — заверил, прядку с лица убрал. Прохладу щеки ладонью впитывая. — Да.
А сколько радости в ее глазах появилось? Синие стали, глубокие, как омуты и
светятся, улыбка на губах мягкая, нежная.
— Да, Леночка, — к себе притянул и обнял — он что угодно скажет, что угодно
солжет — только бы жива была… только бы жила…
С того дня немного наладилось. Баня снова стала баней, а Лену начали отпускать
на связь с подпольем.
Та зима была самой жуткой и жестокой, лютой, что по погоде, что по творящемуся
вокруг. Людей косило не от пуль, так от холода или голода. Продовольствие
отбиралось у населения и вывозилось в Германию, поставлялось войскам.
В отряде же появлялось все больше сирот, семей и добровольцев. Отряд рос, но
обеспечение что оружием и боеприпасами, что продуктами было очень скудным, а
вскоре стало бедственным. Спасло положение нападение на продовольственный обоз,
что шел на станцию. Отбитые картошка, мука и пшено, помогли немного выровнять
положение. Но в боезапасе отряд не выиграл.
В феврале Пантелей сообщил Пчеле, что в помощь отряду с большой Земли будет
выслан самолет с радистами и посылками с необходимым: медикаментами, продуктами,
одеждой, рацией. Новость была настолько радостной и фантастичной, что Лена не
сдержалась и поцеловала мужчину в щеку.
Тот поулыбался и сказал, что нужно готовиться к встрече, обеспечить безопасность
прибывающим, что людям, что грузу. А в дальнейшем неплохо было бы продумать и
обеспечить место посадки, тогда самолет мог бы забирать раненых, важные
документы и письма партизан своим семьям.
— Еще, Пчела, немцы перебрасывают на фронт большое количество техники, надеясь,
что советское наступление захлебнется.
— Значит, нужно усилить диверсии на железных путях.
— Да, это было бы отлично. Кстати, — хитро посмотрел на нее. — Или не кстати?
Помнишь те документы, что ты принесла мне осенью?
— Из портфеля?
— Ну, уж не знаю, откуда. Но не суть. Они дошли до центра и были высоко оценены.
Всех кто участвовал в той операции, ждут награды и повышения званий.
— Значит, если я рядовая?…
— Будешь сержантом.
— А если лейтенант — будет старшим лейтенантом?
— Да.
— Замечательно!
Она искренне порадовалась и за себя и за ребят. И снова, как в прошлые разы не
решилась попросить о личной услуге — узнать хоть что-то о лейтенанте Санине.
Глава 18
За декабрь войска, наконец, продвинулись вперед, а не назад. Настроение в связи
с первыми победами было отличным. Но говорить о быстром продвижении было рано.
Николай уже понял, что война не закончится быстро. Впрочем, это понимали и
окружающие.
В феврале наступило относительное затишье и словно запоздалые Новогодние подарки,
посыпались приятные сюрпризы. Санину присвоили очередное звание, вместе с
ребятами, стоящими тогда на рубежах к подступу к Москве, наградили орденом
Красной звезды.
И пришло первое письмо из дома.
Написано оно было еще в ноябре, причем "на деревню дедушке" — лейтенанту Красной
армии, Санину Николаю Ивановичу. Как нашло адресата, было для Николая загадкой.
Сам он не любил писать, не умел складно излагать свои мысли, да и не до весточек
домой было что летом, что осенью. Но перед Новым годом было, накарябал пару
строчек, что жив, здоров, воюет. Однако слабо верил, что мама и сестренка
получат его «треугольник» — положением было слишком серьезным, многих
эвакуировали из столицы, и Николай был уверен, что его тоже уехали. Выходило же
иначе.
Капитан вчитывался в строчки, написанные ровным почерком сестры — Валюши и
словно касался ее и мамы, будто возвращался в прошлое. Сестра писала, что мама
сильно болела от переживаний за него. "Уезжать отказалась, боясь, что ты можешь
приехать, а дома никого нет, или напишешь, сообщишь о себе, а письмо не дойдет
до нас, потому что эвакуировались. Я же, как ты понимаешь, бросить маму не могла.
Хотела на фронт, но мне отказывают, да и маму жалко, тревожно за нее очень.
Живем мы нормально. Правда, осенью было очень страшно, особенно когда бомбили.
Но мы все равно верили, что фашистов откинут от столицы. Нашу страну никому не
дано победить, наш народ никому не дано сломить и поработить!
Дорогой мой братик, я очень, очень тебя люблю! И верю в тебя. Береги себя.
Мама и я, твоя егоза — Валюша".
Коля ласково улыбнулся — какой сестренка стала за этот год? Наверняка расцвела,
стала совсем взрослой.
Сложил с благоговением письмо и убрал в нагрудный карман. Вовремя — ребята с
наркомовскими пожаловали — ордена обмыть нужно, чтобы честь по чести. Да и новые
звания тоже хотелось отпраздновать. Грызов и Ефим Сумятин стали лейтенантами и
подчиненным Николая, Тимофей Шульгин — капитаном и как раз вернулся из госпиталя
после ранения.
Набилось в блиндаж человек десять из тех, кто воевал вместе с осени и остался
жив.
Гудели от души, правда не так как в ноябре — без патефона, хотя сержант, ставшая
лейтенантом, Осипова, всеми силами пыталась его достать. Патефон был, но
пластинок не было.
— Да Бог с ними, — отмахнулся Сумятин. — Вот проблема же!
— Главное есть что выпить, есть за что выпить и есть чем закусить! — выдал
тост Шульгин.
— А в Ленинграде от голода, как мухи мрут, — вздохнул Федор.
— Вот давай только сегодня без панихид! Пару часов только о хорошем, мужики,
