Внезапно злая его усмешка сменилась довольной улыбкой.
— Вы бы нашего Антона Степаныча послушали. Сейчас только от него… Вот смеется! Кавалеристы из разъезда сказывают: Луцка брать не пришлось, потому что он уже взятый!
— Как так? — вскрикнул Игорь, вскочив на ноги.
— Его четвертая у нас вырвала!
Солдаты засмеялись. Игорь кинулся разыскивать Лохвицкого. У полковника, так же как у Зайончковского, только чинами пониже, собрались в прокуренной горнице господа офицеры и, смеясь, пили водку, на все лады обсуждали сногсшибательную новость о Луцке. Сомнений быть не могло. Солдат рассказывал правду.
— Уже, говорят, от Алексея Алексеевича ответная телеграмма получена, — заметил Лохвицкий, добродушно покашливая в ладошку, — едет к нам, господа! Зайончковский рвет и мечет! Только что пронесся мимо, не остановился, крикнул мне: «Передайте вашим молодцам большое мое спасибо! Кабы не они, не видать бы четвертой Луцка как своих ушей».
— Совершенно правильно сказано! — крикнули хором офицеры и подняли стаканы. — За наше здоровье!
Игорь тоже поднял свой стакан с мутной жидкостью и крикнул:
— Постойте, господа! Маленькая поправка: не видать бы нам Луцка, если бы не Брусилов, наш славный командарм! За его здоровье, господа!
— Ура! — крикнул громко Лохвицкий, обычно по скромности говоривший шепотом, в ладошку. — Ура генералу Брусилову!
— Ура! — подхватили все остальные.
И Игорю почудилось, что он снова стоит посреди поля и слышит бегущие к нему волны все нарастающего наступления.
Встретились они снова — командующий армией и штабс-капитан Смолич — на следующий день в Луцке у замка Любарта, под высокой четырехугольной башней, за полуразрушенной зубчатой стеной.
Брусилов только что произвел смотр войскам, занявшим город. Верхом на рыжей англизированной кобыле командарм показался Игорю очень картинным и снова совсем не таким, каким ожидал его встретить.
Генералы Стельницкий, Зайончковский и еще несколько Игорю незнакомых проследовали за командующим. Брусилов улыбался, слушал их. Игорь не сумел разобрать, о чем они говорили. Саенко шепотом рассказывал ему о событиях в штабе. Иванов несколько раз, оказывается, говорил по прямому с Алексеем Алексеевичем, уговаривал его приостановить наступление, не форсировать Стыри. Он предвещал несчастье, чуть не плакал, заклинал именем государя.
Брусилов оборвал, махнув рукой, и прошелся по валу.
— Нет! Каково вышло складно на этот раз!
Манусевичу-Мануйлову чертовски не хотелось ехать на фронт. Он всячески уклонялся от этого поручения. Он считал себя человеком штатским. Горячо убеждал Мануса, что ему не справиться с задачей, требующей навыка и специальных знаний. Игнатий Порфирьевич Манус смотрел на него равнодушным взглядом, глаза его заволакивал туман — попробуй, сообрази, что у него там, в черепной коробке?.. Выслушав Ивана Федоровича, Манус промямлил:
— Именно потому, что вы ничего не смыслите в военном деле, вам и дается это поручение.
— Но почему же не Резанцев, — начал было снова Манусевич, — он, так сказать, в курсе…
— Загляните к Анне Александровне, она передаст вам письмо Николаю Иудовичу. Ничего больше от вас не требуется! Во дворце интересуются здоровьем его высокопревосходительства… Он, по слухам, чувствовал себя неважно последнее время… Можете от себя сообщить ему, что его не забывают в тылу, высоко почитают и всегда готовы прийти на помощь всем, что только требуется для нужд доблестной его армии…
Спорить больше не приходилось. Надо выполнить директиву. Конечно, Иван Федорович, как никто, справится с нею, и ни при чем тут навыки и военные знания! Просто ему хотелось быть подале от такого рода деятельности…
Примирившись с неизбежностью, Манусевич съездил в Царское к Вырубовой, от нее получил письмо и на словах — благословение Распутина дорогому Николаю Иудовичу с приложением пузырька от Бадмаева с вонючей жидкостью для растирания больных ног, прихватил из «Нового времени» корреспондентский билет, посулив написать очерк «В гостях у генерал-адъютанта Н. И. Иванова», сел в пульмановский вагон и укатил в Бердичев, где находился штаб Юго-Западного фронта.
В Бердичеве — шумном, многолюдном городе, в эту пору года неимоверно грязном, слегка только припудренном по крышам домов волглым снегом, — Манусевичу показалось весело. В гостинице, где он остановился, первый этаж был занят под ресторан ошеломляющего безвкусия. В нем круглые сутки изнывал в любовной тоске и захлебывался от бешеной страсти румынский оркестр, господа офицеры «наворачивали ерундель», девицы полуголого обличья повизгивали и танцевали танго, шампанского хватало на всех в изобилии.
Приодевшись для солидности в английский долгополый сюртук, прихватив с собою письмо и склянку с жидкостью, Иван Федорович наутро отправился «выполнять директиву».
Конечно, в штабе нашлись у него знакомцы, но он почел за благо не открывать им, что приехал сюда по поручению высокой особы, а соврал им, что жаждет «запечатлеть образ великого полководца». Главнокомандующему доложили о прибытии корреспондента. Николай Иудович милостиво согласился дать интервью, с оговорочкой, что, как правило, он избегает излишней гласности, но из уважения к такой авторитетной газете, как «Новое время», делает исключение.
— Его высокопревосходительство примет вас не как обычно — в поезде, а у себя в опочивальне… Он чувствует себя не совсем здоровым, — предупредил Манусевича чрезвычайно любезный адъютант — и, ступая на цыпочках, побежал вперед.
В спальне царил полумрак от приспущенных штор, в углу перед походным киотом горели лампады. К лампадам подвешены были пасхальные фарфоровые, различных колеров яйца с императорскими вензелями и буквами «Х.В.». В большом камине жарко тлели угли. К камину был придвинут простого, некрашеного дерева стол, заваленный грудою карт, папок с бумагами, моделями орудий, какими-то диаграммами. За столом в глубоком кресле сидел Николай Иудович. На коленях у него, свернувшись клубком, спала ангорская кошка.
При входе Манусевича Иванов привстал, кряхтя и морщась. Кошка шлепнулась на пол, фыркнула и пошла прочь, задрав хвост.
— Не обессудьте, — проговорил комфронта с преувеличенным стариковским добродушием, — занемог некстати… Стоять — и то не могу… Пароксизм застарелой маньчжурской хвори, пухнут ноги, прямо беда…
Манусевич просиял, точно услышал долгожданную радостную весть, всплеснул руками, приостановился и засеменил с благоговейной поспешностью к генералу.
— Само Провидение послало меня к вам, ваше высокопревосходительство! — воскликнул он, схватив обеими ладонями дряблую руку Иванова. — Ну как не поверить в шестое чувство? Собираясь ехать сюда, думал о вас, готовился к беседе с вами, и точно кто-то шепнул: «Захвати с собой бальзам чудодея Бадмаева!» И вот!
Он вытащил из внутреннего кармана сюртука завернутую в розовую папиросную бумагу бутылку с вонючей жидкостью и поставил ее на стол.
Иванов благодушно кивал головой, мял в кулаке седую бороду, ухмылялся, хитро приглядываясь к посетителю.
— Ах, действительно, какое совпадение! — восклицал он с наигранной глуповатостью. — Даже и не знаю, как вас благодарить. Давно искал случая воспользоваться услугами целителя. Наслышан о нем от высоких лиц, да все никак не случалось. А тут вдруг такой подарок! Чувствительно, чувствительно вам благодарен. Простите, не имею удовольствия знать вашего имени-отчества.
— Иван Федорович, ваше высокопревосходительство. Простое русское имя Иван, по прозванию Манусевич. Очевидно, хохлацких кровей, судя по фамилии! Признаться, далеко не заглядывал в свою родословную, все некогда, все в хлопотах, все больше о других любопытствую… Вот и сейчас гвоздем гвоздит: сидишь ты перед самым прославленным человеком великой России! Смотри, вникай, запечатлевай! Тебе дано счастье передать потомству черты славного воителя, его мысли, его чувства…
— Ай, что вы! Что вы! — замахал руками Иванов.
— Нет уж, позвольте! Я знаю, что скромность сопутствует величию, но на сей раз скромность — преступление! Поймите, ваше высокопревосходительство! Ведь это не я, Иван Манусевич, сижу перед вами, а народ! Он требует всей правды, ваше высокопревосходительство!
Манусевич даже вспотел от этой тирады. Уж не перехватил ли он через край?
От камина пышет жаром. Кот уставился на незнакомца зелеными глазами с явным намерением прыгнуть ему на колени. А Манусевич терпеть не может кошек!
Иванов глубоко ушел в кресло, жует бороду, призакрыл глаза, на лице молитвенное выражение, но — биться можно об заклад — пристально следит и выжидает.
