— Зачем тебе? Сказано, добрый человек укроет на два дня. Чего же еще?
— Нет, все же таки, говори, а то не пойду, — сказал Партанов. — Я в Астрахани всех знаю, стало и твоего добродетеля знаю. К предателю не заведи нас.
— Изволь, скажу: Грох.
— Вона как! — воскликнул Шелудяк.
Барчуков тоже удивился. Ему показалось странным, что известный в городе посадский человек Носов, такой важный, сумрачный на вид, такой законник, и вдруг способен укрывать у себя беглых из ямы людей.
— Ну, не судьба, — выговорил разбойник. — Ступайте, братцы, я останусь.
— Что так? — отозвались товарищи.
— Не могу я к Гроху идти, он мне на это запрет положил. Я ему божбу дал, что никогда через его околицу не переступлю, не перелезу ни днем, ни ночью, ни за добрым, ни за злым делом. Ступайте, а я тут как-нибудь проваляюсь до ночи, а там темнотой и хвачу из огорода. Только вот если бы кто-нибудь из вас, ради Христа, Сына Божия, прислал мне сюда с каким-нибудь ребеночком краюшку хлеба, а то отощал сильно. Мне ведь верстов пятьдесят идти без передышки.
— Пришлю, выговорил Партанов. — А некого будет — сам в вечеру, как стемнеет, принесу и хлеба, и воды.
Трое беглых двинулись огородами и пустырем, а разбойник остался и снова залег между двух высоких гряд.
Беглые вошли в двор дома Носова с заднего хода, через пустырь, и прошли прямо в клеть, где было заперто несколько баранов. Не прошло и полу-часу, как к ним медленной, степенной походкой пришел сам хозяин Грох. Пристальным и проницательным взглядом оглядел он обоих товарищей расстриги и, казалось, в одно мгновение узнал, с кем имеет дело. Он как будто прочел у каждого насквозь все, что у него было на душе.
— Я тебя видел, — проговорил он тихо, обращаясь к Партанову.
— Как не видать, и я тебя знаю, хозяин. Тысячу разов в Астрахани встречались.
— Э, я помню, — аманат.
Партанов слегка вспыхнул. Он не любил, когда ему напоминали это.
— Да, был, да уже давно сплыл и перестал быть, — проговорил он угрюмо.
— Ну, что же, оставайтесь у меня денька два, а там видно будет, что вам делать.
— Да мы, хозяин, знаем, что нам делать, — сказал Барчуков и тут же просто и искренно рассказал Носову все, что ему было приказано Копыловым.
Носов, выслушав, усмехнулся, что бывало с ним чуть ли не раз в месяц, и улыбка его, будто от непривычки губ, была какая-то особенная, злая. На этот раз Грох действительно злобно усмехнулся.
— Сотни людей загубляют пыткой, — думалось ему, — тысячи людей погибают у них в яме от сиденья, безвинно, зря, а захотят, тоже зря выпускают, кого вздумается, сами побег устраивают. Правители!
И он прибавил уже вслух:
— Да, правители!
Расспросив беглецов подробнее, кто они и что намерены делать после полного освобождения, то есть прощения воеводы, Носов узнал, что четвертый беглец не вошел к нему, и что это разбойник Шелудяк. Грох поникнул головой, задумался, даже засопел, а через мгновение вздохнул глубоко и проговорил вслух, но как бы сам себе:
— Да, душегуб, Каин, дьяволово навождение на земле, а, гляди, в иных делах прямодушнее и достойнее самих наших правителей. Вот что, молодец, — обратился Грох к Партанову: — ты вызывался сбегать снести ему хлеба и воды. Скажи ему, что я с него клятву сымаю, пускай идет. Что за дело было между нами, какой переплет был, то, скажи, Грох запамятовал и его ныне хоть неделю целую укрывать будет. Когда сам Господь Иисус Христос на кресте разбойника простил, так я уже, грешный человек, истомленный тоже будто на кресте, где мне сердце распинают, могу тоже разбойника лютого простить и к себе в дом взять.
Голос Гроха при этих словах звучал так диковинно, что трое беглецов поняли, какая в груди хозяина буря поднялась. Будто вспомнил он что-то и злоба заклокотала в нем.
В этот же вечер четверо бежавших каторжников сидели в небольшой горнице в подвальном этаже дома Носова. Они уже сыто поели. Расстрига давно дремал и клевал носом, но за то другие трое вели тихую беседу осторожно и вполголоса с самим хозяином, сидевшим перед ними. Грох вышел из дому, объявив домочадцам, что идет в гости, а сам, обойдя пустырь, проник в подвал к своим гостям, из которых понравились ему особенно двое… Многие знакомцы и друзья Гроха в городе, знавшие его, как угрюмого и молчаливого человека, подивились бы, как словоохотливо и красно толковал теперь Грох Партанову о том, что порядки на Руси таковы, при коих доброму человеку житья нет, а ложись да умирай.
Часа три пробеседовали новые знакомые и расстались чуть не друзьями.
— Славных два молодца попались мне, — думал Грох, уходя от гостей и пробираясь тем же пустырем. — Если мне начать счет сводить, то из всех двух сотен, что я подобрал, эти будут из лучших. Да, ребята хорошие. — И, подумав, Носов прибавил:
— А дом-то, все-таки, продаешь, из гнезда бежишь, потому что, все-таки, поделать ничего не можешь.
Грох вздохнул, остановился и, подняв голову, стал глядеть на звездное ночное небо.
— Как там у вас-то, звездочки, ладно да хорошо, — шепнул он сам себе. — А у нас-то, у нас что творится! Ржевский — воеводой, правителем, а я вот, Грох, посадский, а, гляди, через месяц и вовсе шатуном буду по всей Руси.
Через два дня по освобождении, как было указано поддьяком, Барчуков, а вместе с ним, конечно, и Партанов, отправились оба в кремль, около полудня, прямо в воеводское правление. Барчуков смущался и все повторял:
— А ну, как он нас в яму пошлет?
Партанов, наоборот, был совершенно спокоен и уверен, что это все ихние судейские хитросплетения.
— Воры они и алтынники, Степушка, — говорил Партанов приятелю. — Гляди, не мы первые эдак-то выпущены из ямы. Но жив я не буду, покуда не разузнаю, как и за что тебя поддьяк освободил. Это, братец ты мой, хитрая хитрость. Уж кто-нибудь тебя да выкупил. А спасибо тебе, и я на волю попал.
Барчуков давно уже думал, что Варюша этому делу причастна, что не даром он видел в прихожей воеводы Настасью. Но, несмотря на новые дружеские отношения с Партановым, молодец, все-таки, не хотел признаться и передать ему свои соображения. Даже имя возлюбленной он ни разу не упомянул в яме при беседе с Лучкой. Он подробно и не раз передал ему все свои приключения, но, все-таки, Ананьевых не поминал.
Расстрига остался дома и не пошел с ними к воеводе просить прощения, так как чувствовал себя совсем скверно и чуть не собирался уже умирать. Хорошая пища в волю, свет и воздух подействовали на изнуренного заключением пожилого человека, казалось, как бы ядовито. Он совершенно разнемогся и лежал, изредка впадая в бред.
Шелудяк и подавно не захотел показываться воеводе на глаза, так как знал, что его уже никак власти не простят и после третьего побега засадят в яму уже на цепи. Партанов и менее сметливый Барчуков оба равно смекали, что между Грохом и душегубом есть что-то чудное, загадочное. Грох странно обращался с этим разбойником, у которого на совести было много человеческих жизней. Как-то особенно холодно и ласково вместе, свысока, но внимательно, будто духовник-священник с своим духовным сыном, грехи которого он знает наизусть и которого по неволе должен прощать.
Войдя в кремль и приблизившись к воеводскому правлению, друзья еще издали увидали на крыльце самого воеводу. Тучный Тимофей Иванович сидел на вынесенной лавочке в прохладе, так как крыльцо дома было в тени. Он сидел молчали недвижимо, упершись куда-то взором, в небо или на купол соседней церкви, или же просто, закинув голову, дремал, как всегда Тут же на лавочке стоял, около него, кувшинчик с квасом и стакан. Вокруг вился рой мух и лазал по стакану, лавке, по рукам и, лицу властителя.
Площадь перед правлением была пустынна. В эту пору, благодаря жаре и часу отдохновения большинства обитателей города, повсюду на улицах становилось тихо. Оба молодца подошли к самому крыльцу и оба чувствовали сильное смущение. Ведь от этого дремлющего, очумевшего от сна и безделья человека зависит их судьба, их жизнь, проснется он сейчас, неведомо как рассудит дело, зря разозлится и зря пошлет их обратно в яму.
Оба молодца, приблизившись к ступенькам крыльца шагах в пяти от сидящего воеводы, упали на колени. Теперь только они разглядели вблизи, что глаза воеводы были прищурены, может быть, от дремоты, а может, просто от жары, а то и от лени глядеть…
— Прости нас, помилуй, помилосердуй, Тимофей Иванович, — произнес Барчуков.
— Прости, помилуй, — прибавил и Партанов на распев.
Оба они поклонились в землю и приподняли снова головы от нижней каменной ступени, дожидая решения участи. Но воевода молчал, и они услышали вдруг легкий сап. Воевода крепко спал, сидя.
— Ишь идолом каким раскапустился, — произнес Партанов вслух, чуть не в лицо заснувшему. Барчуков даже обмер от страху.
— Ей Богу, идол. Гляди, Степа, рыло-то какое.
