— Ей Богу, идол. Гляди, Степа, рыло-то какое.
— Полно, — шепнул Барчуков.
— Чего полно, — громко говорил Партанов. — Нешто, ты думаешь, этого идола разбудишь? Его теперь палкой по макушке — и то не сразу в чувство приведешь. Рыло-то, сдается, как у мертвого…
— Полно, ей-Богу, с тобой беда, — шептал Барчуков.
Партанов рассмеялся и начал умышленно кашлять. Но воевода все спал и сопел.
— Что ж это? Петухом, что ль, закричать?
И прежде чем Барчуков успел пальцем двинуть, чтобы остановить приятеля, Партанов, как настоящий искусник и не хуже Варваци, так дивно прокричал «кукуреку» на всю площадь, что воевода раскрыл глаза и мутным взором озирался вокруг себя. Не даром он любил домашних птиц. Казалось, даже во сне воевода как знаток смекнул, что кричит самый породистый цицарский петух.
— Прости, помилосердуй, — заговорил Барчуков с самым жалобным лицом, и оба приятеля снова повалились в землю.
Не сразу Ржевский сообразил в чем дело. Ему уже, конечно, доложили, что из под стражи бежало четыре человека, из которых известный разбойник Шелудяк бежал уже не в первый раз. Воевода шибко злился; но пуще всего он был зол за побег известного в краю душегуба, так как из-за него ему уже раз был выговор с Москвы. Если опять под Красным Яром начнут гибнуть проезжие, опять пойдут жалобы, опять будет нахлобучка воеводе.
Таким образом, благодаря Шелудяку, бегство Партанова, Барчукова, а тем паче расстриги, неизвестно даже за что сидевшего в яме, было Ржевскому — трын-травой. Наконец, воевода признал лица молодцев, хорошо ему знакомых.
— А, вы, бегуны! Чего на глаза лезете! — проговорил, наконец, Тимофей Иванович, как бы совсем приходя в себе.
— Прости, помилуй, — сказал Барчуков и повторил слово в слово то, что приказывал ему поддьяк. Совесть мешала ему оставаться на свободе и потому пришел он просить воеводу или милосердно простить его вину, или же, по воле своей властной, государевой, отправить его опять в яму. То же повторил, почти теми же словами, и Партанов.
Воевода сопел и молчал… Затем, он налил себе квасу, выпил стакан, потом налил другой и отпил еще половину, а остаток выхлестнул в лице Барчукова. Шутка властителя свидетельствовала о том, что дело обстоит благополучно. Воевода, действительно, уже собирался сказать: «Ну, вас, Бог с вами», но вдруг повел как-то бровями и проговорил:
— Ладно, приведите мне сообщника Шелудяка, и тогда я вас прощу и освобожу.
— Где же его теперь найти? Вместе с ветром бегать — не сыщешь, — заговорил Партанов. — Он и бежал-то не с нами, мы в одну сторону, а он в другую. Помилосердуй, где же нам найти его.
— Мое слово воеводино крепко, — заговорил Ржевский. — Пошли, ищите душегуба, где хотите — по всей Астрахани, по всей округе, по всем приписным городам астраханским, хоть на Веницейское море идите, а словите мне разбойника. Приведите вот сюда и получите прощение всем своим злодействам. А покуда не сметь на глаза мне казаться. Не сметь никаких ворот кремлевских переступать. Увижу, в яму отправлю и на цепь посажу.
К удивлению Барчукова, Партанов вдруг согласился за обоих, стал даже благодарить воеводу и объявил, что они все свое усердие приложат с приятелем, чтобы скорейше разыскать и привести душегуба Шелудяка.
— Ну, вот ладно, ступайте.
Когда друзья отошли на некоторое расстояние от крыльца воеводского правления, то Барчуков невольно воскликнул:
— Что ты очумел, что ли? Нешто можно? Хоть он и разбойник, а, все-таки, воля твоя, у меня сердца не хватит прийти вот, свалить его, взять и тащить в яму. Зачем ты пообещался? Все же таки это — предательство. Уж лучше застрелить его, чем предавать воеводе, лучше голову отрубить, чем он заживо сгниет в яме.
— Дурень, ты, дурень, Степка. Нешто я выдавать буду Шелудяка? Ты пойми, что воевода надумал. Выпустил нас на волю не гуляющими людьми без алтына в кармане, без крова, а выпустил нас якобы своими на службе у него состоящими повытчиками или сыщиками. Понял ты это, или нет? Мы ведь теперь сыщики, во всякий дом влезать можем, всякого добра требовать. Хочешь, вот сейчас в любом доме я нам обедать потребую. Сыщики-де пришли от Тимофея Ивановича. Нам-де от него государский указ разыскивать двух или трех бежавших разбойников! Пойми, что нам всюду дорога теперь, всюду почет и страх. Мы с тобой, брат Степка, не только на воле, а мы важные люди. А когда-то мы душегуба разыщем, да когда-то к воеводе приведем, то неведомо. Будет это, братец мой, может как раз дня за два, за три до светопреставления.
— А коли попадемся ему на глаза? — спросил Барчуков.
— Что же, попадемся, — заорет на нас, а мы в ответ: ищем, мол. Да и опять же, братец мой, утро вечера мудренее. Что через недели две будет с нами или в Астрахани, кто про то ведать может. Может, вся Астрахань к тому времени провалится в тартарары. Что вперед-то загадывать!
Барчуков ничего не ответил приятелю, но решил, однако, мысленно в тот же вечер или на другой день повидать Копылова, или подослать к нему кого-нибудь, чтобы узнать, как быть в виду указа воеводы. Вернувшись к Носову, друзья узнали, что Шелудяк уже исчез, вероятно, уйдя домой, т. е. на большую дорогу, к Красному Яру.
В самом начале Стрелецкой слободы ближе к каменному городу и кремлю стоял пространный каменный дом, с деревянными кругом постройками.
Прежний владелец дома, теперь давно покойник, был стрелецкий сотник по имени Еремей Сковородин. Он как-то вдруг разжился после одного из походов, еще в начале царствования царя Алексея. Говорили в городе, что будто бы в числе военной добычи сотнику досталась кадушка с червонцами. Так или иначе, но Еремей Сковородин после похода отстроился и перешел из простой избы в большие палаты. Но этого мало. Слух о кадушке золота возник потому, что Сковородин купил под городом землю, завел огороды и баштаны, где стал разводить всякое «произрастание» — овощи и фрукты, а дыни и арбузы появились сотнями… Эти огороды стали вскоре приносить очень большой доход. Сковородин стал отправлять обозы, чуть не маленькие караваны своих произведений. Дыни его пошли даже в Москву, где стали славиться ароматом, и бояре первопрестольной угощались дивными пахучими дынями, именовавшимися уж не просто астраханскими, а получившими в шутку имя: «Сковородские вонючки». Имя стрельца стало «знаемо» на Москве.
Богатый и почитаемый в городе Сковородин женился, когда имел уже пол-ста лет на плечах, на молоденькой и хорошенькой калмычке, купленной им за десять рублей на базаре себе в услуженье. Лукавый попутал пожилого стрельца. Он божился, что никогда не женится, все неподходящи, неказисты, бедны да худорожи были для него все городские невесты. А тут после всякого бракования обвенчался с калмычкой, конечно, после предварительного крещения ее и наименования христианским именем Авдотьи. По батюшке стали величать молодую стрельчиху Борисовной, по имени ее воспреемника от купели, как было в обычае. Шутники же прозвали Сковородину Авдотьей Базаровной.
Стрелец прожил с женой счастливо лет двадцать пять и прижил многое множество детей, более полуторы дюжины, и умер уже лет восьмидесяти от роду.
Всего удивительнее было то обстоятельство, что все рожденные Авдотьей Базаровной дети — были девочки, все плохого здоровья, и почти все умирали на пятилетнем возрасте. Шутники, коих много водилось в Астрахани, уверяли, что девочки стрельчихи «чумятся», как лягавые щенки на первых месяцах, и не выносят этой прирожденной и неизбежной чумы.
Из всех девочек теперь оставалось у вдовы Сковородиной всего пять девиц. Все они были, конечно, девицы на возрасте и невесты, но выдавать их замуж стрельчиха не спешила, все откладывала и выжидала. А чего? Никому было неведомо!
На это было у вдовы две причины. С одной стороны, она не хотела выдавать приданого, т. е. отделить часть баштанов и садов в пользование зятя с будущей семьей, а сделать это была обязана завещанием покойника С другой стороны, стрельчиха-калмычка, когда-то по своему очень красивая и шустрая на вид, теперь располнела и обленилась до невозможности. Вдова, которой было теперь менее пятидесяти лет, была седа как лунь и выглядывала женщиной лет семидесяти.
— Точь-в-точь наш воевода Тимофей Иванович! — говорили про вдову знакомые.
От скупости стрельчихи произошло то, что ее дочери сидели в девках и чуть с ума не спятили от ежечасных воздыханий по женихам.
Все постоянные разговоры, беседы и шептанье сестриц Сковородиных между собой и с мамками сводились к одной мечте: «жених и венец!» Все они относились к матери крайне враждебно, бранились с ней, грубили и даже в глаза звали ее тоже Авдотьей Базаровной. Не раз каждая из них бывала и наказана за грубость розгами.
Впрочем, прозвище это уже уцелело теперь только у врагов стрельчихи, вообще же в городе она была известна исключительно под кратким именем «Сковородихи».
