Так как женщины и девицы в общество не показывались, сидели дома или выходили погулять тоже промеж своего женского пола, то гостей мужчин у вдовы, конечно, не бывало никогда, за исключением родственников или близких друзей покойного мужа. В числе этих друзей был прежде и ватажник Клим Ананьев, но теперь приключившийся удар заставил его прекратить посещенья хороших знакомых. Варюша, видавшаяся прежде с девицами Сковородиными и даже очень подружившаяся с младшей из сестер, — после своей попытки на самоубийство, тоже перестала видаться с подругами. Сковородиха объявила, что не позволит дочерям сноситься «с девкой утопкой», боясь, что дурной пример Варюши заразит и ея дочерей.
— Ну, вдруг и мои учнут бегать топиться! — говорила она своей любимице Айканке, родом тоже калмычке, но некрещеной.
— Твои девицы и так бешеные собаки и потому воды должны бояться, — ответствовала злючая Айканка, прямо и искренно.
Эта калмычка, первый советник хозяйки, главный заправитель в доме, гроза девиц и всех домочадцев Сковородихи, появилась в доме тотчас после смерти стрельца. Старая, лет 70, седая и лохматая, злая до нельзя, даже стучавшаяся иногда от гнева и злобы головой об стену — Айканка поедом ела всех дочерей Сковородихи и ее мамок.
Но сама вдова обожала свою калмычку, как свою землячку, и тайком от дочерей говорила с ней на родном наречии, вспоминала родимую сторону, откуда была выкрадена и уведена на продажу в рабство.
Пять дочерей, уцелевших у богатой Сковородихи от полуторы дюжины, были все, кроме одной самой последней, очень нехороши собой. Все они были болезненные, хилые, да к тому же от тоскливого ожиданья выйти замуж за кого бы то ни было все глядели уныло, сонно, оживляясь только в минуты раздражения и досады, обозленные в чем-нибудь ведьмой Айканкой.
Девиц звали: Марья, Павла, Александра, Глафира и Дарья. Но Сковородиха звала всегда дочерей схожими уменьшительными именами: Машенька, Пашенька, Сашенька, Глашенька и Дашенька. Первой Машеньке было уже лет под тридцать, и она была самая умная, но и самая злая из всех, так как наиболее натерпелась и наиболее наждалась жениха. При этом у Машеньки вряд ли выпадала одна неделя, чтобы у нее не отдувалась щека и не болел зуб или глаз. И веки вечные ходила она подвязанная с опухолью на щеке от зубной боли или от ячменя. Изредка она решалась и выдергивала больной зуб у знахаря-армянина, лечившего всячески всю Астрахань. Но за то особенно досаждали ей эти проклятые ячмени. Только что один большущий ячмень, — багровый до черноты и вострый как гвоздь, — пройдет, как на другом глазу, а то и рядом на том же — другой полезет рости. И три четверти своей жизни проходила Машенька либо кривая с тряпкой на глазу, либо косорожая с тряпкой на щеке.
Зубы, женихи и ячмени, ячмени, женихи и зубы — за все время девичества были тремя заботами Машеньки, но уничтожить ячмени, предотвратить флюсы и приобрести мужа ей, как клад, не давалось.
Вторая дочь Сковородихи, Пашенька, была недурна лицом, чрезвычайно тихая, ангельски добрая сердцем, но за то горбатая почти с рожденья. Она менее всех сестер мечтала о замужестве, а между тем про нее-то чаще всего говорили молодцы при встрече на улице.
— Экая добрейшая и ласковая с лица. Обидно только, что изуродована мамкой.
У третьей — Сашеньки — была тоже хворость и диковинная. Сам знахарь-армянин, призванный однажды на совет, подивился… Сашенька была на вид здоровая девица, румяная, даже неособенно худа телом, но у нее постоянно раза два в году ломались кости. При всяком чересчур сильном движении и паче того при падении, у Сашеньки то рука, то нога хряснет, и пополам!.. Раз даже шея у нее попортилась, а голова, свернувшись, долго была на боку, и прозвище «Сашки-кривошейки» так за ней и осталось, хотя теперь голова и шея были снова на месте. Хворость эту тщательно в доме скрывали все, чтобы не порочить девицу.
Сашеньке, однако, было всего мудренее замуж выйти. Какого бы тихого, ласкового и скромного мужа ни послала ей судьба, а по неволе, все-таки, про него пошла бы тотчас худая слава, что он, видно, шибко жену бьет, коли все кости у нее ломаются.
Четвертая — Глашенька — была девица очень недурная, на одни глаза, и совсем не подходящая невеста для других. Глашенька была огромного роста, чуть не косая сажень в плечах, с здоровенными ногами и руками. Если у ее сестры Сашеньки легко ломались члены, то у нее ни ноги, ни руки, казалось, ломом бы не перешибить. Но и эту здоровенную девицу не миновала общая участь семьи Сковородиных. Она тоже страдала и подчас сильно от какой-то хворости, о которой все в доме уж совсем упорно молчали. Когда кто, случалось, заговаривал между собой о недуге Глашеньки, то она дралась и с сестрами, и с мамушками, и с домочадцами. А при ее дородстве и силе от ее колотушек бывало всякому накладно. Что собственно за хворость была у Глашеньки, сказать было бы очень трудно.
Злюка Айканка постоянно уговаривала свою барыню Авдостью Борисовну — никогда Глашеньку ни за кого замуж не выдавать, из опасения на счет собственной особы и собственной сохранности от зятя.
— Верно тебе сказываю, мать моя, — говорила семидесятилетняя Айканка пятидесятилетней Сковородихе, из уважения к ее состоянию величая ее матерью. — Не засватывай и не выдавай ты Глашеньку ни за кого. Какой бы честный человек ее за себя ни взял, он после венца придет к тебе и тебя за Глашеньку отдует. Всякое другое мужчина спустит жене, а эдакую причину не спустит. За обман и подложное бракосочетание к воеводе тебя потянет. А не то и того хуже — исколотит тебя до полусмерти: не надувай, мол, товаром.
Наконец, пятая и последняя дочь стрельчихи, Дашенька, которой было всего 15 лет, — была как отметный соболь в семье Сковородихи: умница и красавица, бойкая и вострая словами, глазами, ухватками.
— Вьюн-Дашка! — говорили про нее. Иногда просто звали: «наш вьюн!»
Дашенька была любимицей и у матери, и у сестер, и у всех в доме. Даже злая Айканка с ней не грызлась, и эту ведьму Дашенька умела обезоружить или лаской, или в минуты вспышки острым словечком-смешным и необидным. Злые языки, не зная, чем попрекнуть хорошенькую дочку Сковородихи, подшучивала на счет времени ее рожденья. Дашенька родилась уже после смерти старого стрельца Еремея, да еще в день годового поминовенья покойного. Лицом же Дашенька была совсем вылитый соборный дьякон Митрофан, красавец писанный и известный в городе этой своей красотой столько же, сколько и жадностью к деньгам. Отец дьякон часто наведывался к Сковородихе после похорон старого стрельца, чтобы утешить вдову. Но этот утешитель немного только пережил самого стрельца и умер за столом, объевшись на каких-то поминках. Иначе бы у Сковородихи, по уверению злоязычных астраханцев, ее недругов, было бы теперь много еще таких хорошеньких Дашенек.
Дашенька была первой приятельницей Варюши Ананьевой, и прежде подруги видались часто. Со времени рокового бегства Варюши из дому и всего происшествия, девушки виделись всего один раз.
Поступок Варюши имел, однако, на Дашеньку большое влияние. Она не убежала, но стала еще смелее с матерью. Она заявила теперь, что через год будет замужем или тайком продастся в караван и уйдет в неволю.
Дашенька не мечтала о женихах, как ее сестры, желая вообще получить, как они, кого ни на есть в мужья. Вьюн Дашка была уже влюблена, но никто этого не знал. Даже сам молодец, ей полюбившийся, ничего не ведал.
Белокуренькой как лен, лохматенькой как болонка и беленькой как снег, девушке приглянулся один молодец, черный как смоль, с угольными глазами и не русского, а азиатского происхождения…
Новые приятели Партанов и Барчуков, очутившись на свободе, стали подумывать, как пристроиться. Не только ловкий Лучка, но и менее смелый московский стрелецкий сын надеялись, что воевода забудет про то условие, на котором отпустил их на свободу. Барчукову было не трудно найти себе тотчас место. Он пользовался хорошей славой в городе и многие знали, что если бы не его история сватовства за дочь богатого ватажника, то он теперь был бы по-прежнему главным заправителем в большом торговом деле Ананьева.
Партанову было, конечно, гораздо мудренее найти себе занятие. Его слава в Астрахани была совершенно иная, слава дурашного парня, который неделю целую золотой человек, а там вдруг придет запой, и он исколотит чуть не до смерти своего же хозяина с домочадцами.
Приютивший у себя бежавших, чудной посадский человек Грох взялся помочь обоим, в особенности Барчукову, и через несколько дней москвич был уже, по рекомендации Носова, в услужении у немца Гроднера. Сомнительный германец уже давно лишился помощника, так сказать, правой руки в лице одного такого же подозрительного германца, как и он сам. Помощник этот был убит по пути в Черный Яр напавшими разбойниками, и смерть его, — справедливо или напрасно, — свалили на того же известного душегуба Шелудяка. Гроднер долго приискивал себе подходящую личность, но не находил. Ручательство Носова и собственный проницательный взгляд сердцеведа побудили его согласиться принять к себе Барчукова.
